Кляпп Роуд качал головой, хотя в глазах горел восторг. - Юный Бреш, думаю, не подобает тебе гневить одного из судей Мантии.
Бреш обернулся к нему. - Ты тоже не знаешь их имен!
- Верно, не знаю, но и не претендую, будто вдохновлялся ими. Не правда ли?
- Ну, сейчас ты узришь вдохновение наилучшего сорта!
- Что там тебя вдохновило? - встрял Крошка Певун.
Комар и Блоха зафыркали.
Распорядитель развел руки, и все поняли, наконец, что этот маниакальный жест всего лишь призван привлечь внимание. - Господа, прошу! Поэт желает начать, но каждому и каждой выпадет свой черед...
- Каждой? - крикнул Бреш. - Женщины получили послабление! Почему же? Не потому ли, что все наделенные правом голоса, случайно, оказались мужчинами? Но вообразите, какой сочной...
- Довольно! - прогремел Тулгорд Мудрый. - Это мерзко!
Арпо Снисходительный добавил: - Вот вам оно, полнейшее доказательство морального ничтожества людей искусства. Всем известно, что женщинам свойственно пожирать... - Тут рыцарь уловил всеобщее замешательство. - И что такого?
- Лучше начинай, поэт, - сказал Стек Маринд голосом охотника, более походящим на рык (как свойственно всей их породе).
Случайный уголек полетел в сторону Ниффи Гама. Каждая из Свиты постаралась героически заслонить творца своим телом, но уголек успел упасть прежде. Три девы уселись, испепеляя друг дружку взорами.
Бреш коснулся струн и начал тусклым фальцетом:
- Погоди, - брякнул Крошка. - Если это было до королевств, откуда там был король?
- Ты не смеешь прерывать меня! Я пою!
- Как думаешь, почему я тебя прервал?
- Прошу, - сказал распорядитель с незапоминающимся именем, - дайте поэту, э... петь.
- Всучил ему какой-нито подлец! - подпел Блоха.
Апто громко закашлялся.
Восклицание "о горе!" должны были подхватить восхищенные слушатели, отмечая конец строфы. Но никто оказался не готов в том участвовать. Удивительно, как легко спутать звуки смеха и плача. Бреш Фластырь яростно ударил струны и продолжил:
Ах, похоже, я путаю строки. Впрочем, кажется, хуже не будет.
Ах, я опять...
Свита возопила: - О горе! - и даже Пурса Эрундино улыбнулась, прикрывая ладонью чашку особенного чая.
В последовавшем хаосе Бреш так сильно ударил по струнам лиры, что те лопнули, и обрывок струны хлестнул по левому его глазу. Арбалет Стека, чья пальцы нервно плясали на крючке, разрядился, вгоняя стрелу в правую ногу и пригвоздив охотника к земле. Пурса брызнула в костер чаем, набрав его полный рот; на удивление горючая жидкость породила вспышку, Апто отскочил с опаленными бровями, наткнулся на торчащий камень и упал головой в кактусы. Ладони распорядителя неистово дергались, он не мог дышать. Свита стала беспорядочным сплетением конечностей, и где-то под ее грудой был Ниффи Гам. Тулгорд Мудрый и Арпо Снисходительный то хмурились, то морщились. От Крошки Певуна остались на виду лишь подошвы сапог. Комар резко встал и крикнул Блохе: - Я обделался.
Но такое экстравагантное представление помогло Брешу пережить двадцать третью ночь, дотянув до ночи двадцать четвертой, а то и до следующего за ней дня. И когда он раскрыл рот, объявляя, что ему еще есть что сказать, я сжал потные руки, удавив в зародыше, загнав в кроличью нору горькое возражение. Жалость ведает тысячи обличий, не так ли?
Пока все приходили в норму, а Бреш, шатаясь, отошел в сторонку и блевал за валуном, приготовился к исполнению Кляпп Роуд. Руки его тряслись, как рыбы на ветвях. Горло сжалось, изо рта исходил визгливый писк. Глаза выкатились, как у откладывающей яйца черепахи. Великая несправедливость отсрочки Бреша Фластыря превратила лицо в маску злости, и не нужно было быть физиономистом, чтобы прочесть переменчивые письмена морщин на высоком лбу. Для него оказалось слишком тяжким это давление, этот выбор: победи или умри. Неглубокие тайны жизни, вечной и неудачной погони за упущенными моментами, все ошибки и незанятые высоты сгрудились разом, утопляя его в приливе отчаяния.
Он походил на загнанного в угол тушканчика, стены слишком высоки, в полу нет трещин, остается лишь скалить крошечные зубы, надеясь, что грозно нависший враг окажется сделанным из ваты. Ах, как жизнь стремится защитить себя! Тут сокрушится и каменное сердце. Но мы знаем: здешний мир лишен сострадания и наслаждается чужой беспомощностью. Детишки отрывают крылья у жучков, а едва подрастут, начинают отрывать головы прохожим и писать гадкие слова на стенах. Упадок окружил нас со всех сторон, и погасшая луна не воскреснет. Посочувствуем тушканчику, ибо все мы тушканчики, загнанные в углы существования.
Отчаявшийся Кляпп Роуд сообразил, что единственную надежду на выживание сулит смелое воровство речей у некоего великого, тяжкого смыслами мастера. К собственному счастью, Кляпп провел жизнь в тени гениев, обреченных погибнуть в жалких переулках (каковая участь была тщательно подготовлена руками Кляппа - словечко там, слушок здесь, воздетая бровь и чуть заметный кивок... Разумеется, малым талантам назначено судьбой уничтожать таланты великие, сначала очистив их косточки от малейших следов съедобного мясца). Озарившись заемным вдохновением, Кляпп Роуд собрался с силами, вдруг став спокойным и почти светящимся, глубоко вздохнув.
- Сойдитесь же, - начал он на манер, бывший в моде лет пятьдесят назад. - Услышьте сказ о глупости людской, историю, лежащую подоплекой любого достойного рассказа, рассказа о мужах ли, о женах. В великие столетия былого, когда великаны обитали в горных твердынях, окутавшись мехами и крепко сжимая в кулаках древки боевых копий; когда обширные равнины умирали, задавленные ледниками, и холодная кровь природы сочилась в ущелья; когда сама земля стонала как медведь по весне, мучимый жестоким голодом в брюхе - одинокая Имасса погибала, изгнанная из своего племени. Она скорчилась, укрывшись за оставленным льдами валуном. Окутавшие бледное тело меха были рваными и вытертыми. Спасаясь от резкого ветра, она окружила себя кусками мха и лишайника. И пусть там не было никого, способного бросить взор, женщина была красива для Имассы, похожа на мягкую почву и талые воды, на цветы краткого периода оттепели. Косы отливали девственным золотом. Лицо было широким и полным, глаза зеленее мха, в коем она укрылась.
Да, он был отличным вором. Я помнил эту сказку. Я даже знал поэта, чью версию пересказывал Кляпп. Стенла Тебур из Арена успел сочинить дюжину эпических поэм и штук двадцать "рассказов у очага" (или "рассказов для сада", ибо аренцы давно оставили варварский обычай сидеть в душных залах, вместо того собираясь у костра под незакопченным сводом звездных небес), прежде чем безвременно умереть в возрасте тридцати трех лет. Алтарем, принявшим последний его вздох, стали грязные камни мостовой за храмом Бёрн, а вздох скорее походил на хрип, к тому же изрядно смрадный. Алкоголь и дурханг унесли жизнь юноши, ибо таковы соблазны измученных творцов, и редко кому удается избежать гибельных ловушек. Увы, не слава убила его (ибо, готов я смело утверждать, смерть в лучах славы не так уж трагична, ведь утраченный потенциал бессмертен; гораздо печальнее и грустнее узнать о гибели человека, чья слава успела потухнуть и стать смутным воспоминанием). Стенла не завершил осады крепости признания, мощные стены коей усеяны рядами ревнивых посредственностей и развращенных знаменитостей. Атаки злобных клевет сокрушили его дух, заставив искать лишь бесчувственного забвения, кое он быстро нашел.