Столь яркой и резкой была ее отповедь, что все сникли, и я читал в устремленных взорах истину заключаемой сделки. Подвела ли меня смелость? Расслабились ли мои внутренности, набитые свидетельствами бренности человеческой плоти (кстати, да, Ордиг совершенно прокис)? Решился ли я в тот миг сплести позорную ложь? Нет, вовсе нет. Я не впал в болтовню под обстрелом взыскующих взоров, лишь чуть склонил голову перед почтенной артисткой и сказал: - Принимаю.
Она смогла лишь вздохнуть.
***
Усталость вскоре опустилась на крыльях летучей мыши, шевеля ушами, незримо порхая между нами. Ночь, по молчаливому консенсусу, завершилась. Я встал и на подгибающихся ногах ушел в темноту, ища краткого мгновения покоя в холоде пустынного воздуха, под насмешливыми звездами вдали от жара и света умирающего костра. Потуже натянул грубый плащ. В такие вот мгновения сомнение осаждает одинокую душу. Так мне рассказывали.
Проверить сие мне не удалось, ибо мягкие руки обвили поясницу, а две пышные, нежные перси прижались к спине. Грудной голос шепнул в ухо: - Ты умный парень, ведь верно?
Похоже, не такой умный, как мнил сам: правая моя рука упала и потянулась назад, ощупывая ее бедро. Да что такое с нами, мужиками? Касаться ничем не лучше, чем видеть, когда видеть - единственное, что доступно; но коснуться столь же славно, как нырнуть в молочные воды теплого весеннего ручья. - О, - пробормотал я, - милая Щепоть. Разумно ли это?
- Братья храпят. Разве не слышишь?
- Увы, слышу.
- Когда они храпят, можно бросать камни на голову и они не очнутся. Я знаю. Я так делала. Камни были большие. Когда они проснулись все в синяках и ранах, я просто сказала: вы во сне стукались головами. Ах, как они разозлились друг на дружку!
- Похоже, здесь не только я умен.
- Правильно. Однако, кажется, ты не такой уж умный. Она будет глядеть, как тебя едят, эта сучка-плясунья. Ты же сам знаешь.
- Да, вполне возможно.
- Так что это, может быть, последняя твоя ночь. Давай проведем ее весело.
- Кто видел, как ты ушла со стоянки?
- Никто. Я смотрела, чтобы все легли спать.
- Ясно. Ну, тогда...
***
Ну что, нам захихикать и поднять взоры к небесам? Натянуть завесу скромности, делая интимное соитие приличным? Хватит ли воображения, чтобы нарисовать в уме всю сцену?
Хмм. Понимающие улыбочки, блеск обнаженной плоти, совестливо приглушенные стоны, шорохи, едва заметные в темноте движения локтей и коленей. Готовы вообразить наши вздохи, ощутить сладостные томления? Эх, чудаки!
Она оседлала мое лицо. Мясистая плоть бедер сошлась, будто челюсти беззубого монстра, сочась усердием душителей. Язык мой обнаружил места, о коих даже не подозревал, вкусил гуморы, о которых я не захотел бы вспомнить вновь. Бешено соединив неподобающие отверстия, отчего череп зловеще затрещал, она поднялась со звучным чмоканьем, развернулась и опустилась вновь.
Есть места человеческого тела, не приспособленные для мужского лица, и несчастный Эвас Дидион Бликер в тот миг испытал откровение. Да, все ее намерения мигом стали мне ясны. Порыв к свободе был столь силен, что я успел поджать ноги и столкнуть ее на каменистую почву. Стон прозвучал как музыка. Упавшая лицом вниз Щепоть отвесила мне злобный пинок, но я ловко ускользнул, перекатился, оказываясь у нее за спиной, и с силой вогнал колени меж бедер. Она извернулась, метнув мне горсть песка в глаза. Не отвечая на сомнительный жест, я схватился за жирные бедра и развел пуще, пронзив ее со всей мощью.
Щепоть царапала ногтями землю, будто пытаясь уплыть, но сладострастный захват оказался крепок. Похоже, Певунье предстояло не уплыть, но утонуть. Вздохи ее вздымали тучи пыли, пачкая лицо. Она кашляла, она билась, она пыхтела, как мать семейства над лоханью с тестом, она подавала бедра вперед, только чтобы подать их назад с животным стоном. Я наклонился и сильнее сжал пальцы, найдя груди. Нащупал большие соски и попытался открутить их, не преуспев (впрочем, преуспеть в таком было бы ошибкой).
Всем известно, арс аманди относится к самым деликатным видам искусств. Нежные ощущения, сладкие касания, страсть, внезапная близость пухлых губ, трение щеки о щеку, пахнущие вином вздохи и так далее. Одежды сползают медленно и томно, тени дразнят, зовущее тепло переходит в пыл, и кисея будуара падает над сплетенными телами.
Но к чертям все прелести обольщения, и пусть воют собаки. Под дикими ледяными звездами, в постели колючих жилистых кустов и ломаных ветвей, среди камней и кактусовых бутонов слышался шум и бешено плескалось семя, жизнь пыталась излиться в любой сосуд, сколь сомнительными ни были бы последствия. Заронить гордое семя! Пустить прочные корешки в сладчайшую плоть! Да торжествует плодородие! Я слышал саму Жизнь рядом и погружался в алчный поток, и если она не рыдала блестящими слезами, то лишь по воле чуда.
Затем... Покой обволакивал нас в ублаженном безмолвии. Она расчесывала волосы пальцами, избавляясь от коры, гравия и слюны. Я потирал лицо песком, готовый отдать левую руку за чан с водой. Мы отыскали разбросанную одежду и разошлись, шатаясь, ища спальные места.
Так окончилась двадцать третья ночь идущих по Следу Треснутого Горшка.
Отчет о двадцать четвертом дне
Самая гладкая шерстка ерошится, если расчесать ее не в ту сторону; так и любовные эскапады способны оставлять своих участников в унынии. Разумеется, бывают и исключения и, кажется, утром двадцать четвертого дня и ваш достойный хронист, и Щепоть Певунья могли счесть себя равно благословленными. Да, никогда мне не спалось спокойнее; судя по тому, как лениво Щепоть потягивалась, выбравшись из-под мехов, разум ее оставался безмятежным, как всегда, и сладким, словно нетронутые сливки на молоке.
Вот дезорганизованная кучка творцов, та была в куда худшем расположении. Солнце приподнялось на локте над далекими скалами востока, его встречали кислые гримасы, тоскливо выкаченные глаза. Волосы были всклокочены, одежды висели косо- все толпились у погасшего костра, пока Стек Маринд возрождал пламя, подкладывая крошечные пучки трута и тому подобного. Куски копченого мяса были уже подъедены, а котел еще не закипел и чая не было.
Скаля железные зубы, день сулил густую жару. Солнце уже проявило все свое усердие, ни одно облачко не дерзало затенить мерцающие лазурные пески небесной арены. Мы сидели или стояли, слыша в ушах рев крови, долгожданный чай не смачивал кожистых языков, руки наши дрожали, будто пытаясь поймать конец странствия.
Недалеко раздался скулящий крик харшаля, хищной крылатой ящерицы, что обыкновенна в Великой Суши. Вероятно, тварь учуяла запах жженых человеческих костей, рваной кожи, скальпов и кишок, наспех закопанных с подветренной стороны. Этот голос высмеивал сусальную гордость, постепенно оставляя нас облаченными лишь всвинец стыда. Мир и сама жизнь существуют лишь в наших умах. Мы сами их раскрашиваем, и спасение одного человека дается ценой страдания другого. Так мы стояли, вместе, но поодиночке, и объединяли нас лишь самые неприятные чувства.
Хотя были исключения. Потирая шишку на виске, Крошка Певун отошел наполнить канавку. Он гудел себе под нос на ходу. Комар и Блоха ретиво, с ухмылками переглядывались, заставляя всех нервничать. Лбы у обоих были разбиты; чуть ранее они доставали ножи, наскакивая один на другого, но утихомирились от ворчливого окрика Крошки.
Мастер Амбертрошин налил себе вторую чашку чая и пошел к карете, где его уже ждал ночной горшок. По стуку створка окна чуть приоткрылась, заскрипев, и едва он просунул в щель чашку, как окно резко закрылось. Зазвенел засов. Возчик подхватил горшок и удалился опорожнить.
Тулгорд Мудрый следил за ним, идущим далеко. - Порядком тяжелый сосуд для старой леди. Видели? Стек? Арпо?
Лесник прищурил и без того узкие глаза. Возможно, это всего лишь чадный дым костра дотянулся до него.
Арпо же озабоченно морщил лоб. - Ну, ночью она ела за двоих. Неудивительно.
- Точно? - Тулгорд вновь глядел на повозку, потирая обросшую челюсть.
- Должно быть, там адски жарко, - предположил Апто Канавалиан. - Хотя и тень. Ни одной щелки не оставила.
Арпо отошел ухаживать за конем, вслед ему и Тулгорд. Стек уже оседлал свою полудикую кобылу, та стояла, отыскивая скудную траву. Мастер Амбертрошин вернулся с чистым горшком и положил в задний ящик, запер замок и принялся кормить мулов. Остальные также предались повседневным заботам, хотя некоторые, наиболее наглые, лишь стояли и смотрели. Огла Гуш и Пампера расчесывали золотые локоны Ниффи, пока Опустелла складывала постель. Затем она завязала длинные, до колен шнурки на мокасинах Творца.