Вместе с тем в поведении Сарычева появились нервозность, настороженность и неуравновешенность: то угодничал перед подчиненными, чего раньше за ним не наблюдалось, то срывался и грубил безо всякой причины.
Когда в часть прибыли специалисты для испытания новой техники, Сарычев и вовсе потерял покой. Конечно, он не забывал об осторожности и не лез на рожон, но все же кое-кто из приехавших пилотов заметил непомерное любопытство командира авиаэскадрильи, впрочем не видя в том ничего предосудительного: каждого летчика интересуют новинки в авиации.
Такое поведение Сарычева не ускользнуло и от нашего внимания. Подозрения сгущались, а улик по-прежнему не было. Мы прикидывали, что и как можно задокументировать, чтобы в случае ареста Сарычева подозрения превратились в доказательства.
Как-то придя домой ночью, я вдруг вспомнил: Сарычев адресовал открытку Ивану Ивановичу. Помощник военного атташе при знакомстве с полковником Домниным тоже назвался Иваном Ивановичем. Может быть, совпадение не случайно? Не одно ли это лицо? Хорошо бы найти фотокарточку Гротта и предъявить на опознание полковнику Домнину, думал я. Если в Москве Сарычев встретится с Гроттом, сразу все станет ясно.
В ту ночь я так и не мог уснуть: в голове назойливо кружились мысли о Сарычеве. Как, почему он мог стать предателем? Появилось и опасение: а что, если тут случайное стечение обстоятельств — в жизни бывает всякое, — и мы напрасно подозреваем человека в самом тяжком преступлении — измене Родине. Тут надо было проверять и проверять.
Утром я зашел к начальнику отдела, рассказал о своей догадке. Павлову понравилась эта мысль, он обещал достать, если удастся, фотокарточку Гротта. Владимир Васильевич предложил срочно запросить Москву, не известен ли им Иван Иванович Григорьев.
Не спал в ту грозовую ночь и Сарычев. Проснулся от удара и звона: сильный порыв ветра хлопнул створкой окна, стекло разбилось вдребезги. Сарычев выглянул в окно. Северо-западная сторона неба была закрыта черной тучей, сверкали далекие молнии, урчал гром, будто пустая бочка катилась по косогору; грунт мягкий, и грохот чуть слышен. Молнии полыхали все чаще и ярче, их холодный блеск поминутно освещал степь. Медленно ползшая туча закрыла весь горизонт. Небо гремело и грохотало. Поселок, а с ним и весь мир, казалось, погрузились в бездонную пропасть.
Сарычев, словно в оцепенении, смотрел на неистовство стихии до тех пор, пока не ощутил дрожь в теле и похрустывание пыли на зубах; нашел старый солдатский бушлат и еще какое-то время стоял у окна.
Ураганный ветер скакал с воем и свистом, крутил пыль, которая при всплеске молний казалась кроваво-красной. Вдруг молния со страшным треском располосовала черную лохматую тучу, раздался угрожающий грохот. Сарычев инстинктивно отступил от окна. Начался ливень. Потоки воды порывисто хлестали по крышам; запахло землей и мокрыми травами.
Сарычев лег в постель, укрылся теплым верблюжьим одеялом, но уснуть не мог. Перед угнетающей тяжестью разбушевавшихся сил природы чувствовал себя слабым и беззащитным. Неожиданно пришла в голову шальная мысль: а что, если Земля сейчас сорвется с орбиты и полетит в бесконечные просторы Галактики. Наверное, воды океанов и морей хлынут неудержимым могучим потоком, смоют на своем пути все, что можно, и прежде всего творения человеческих рук и самих людей.
Впервые такая мысль возникла у Сарычева восемнадцать лет тому назад. Тогда он, студент индустриального рабфака, приехал в один из районов Бурят-Монгольской АССР, где жили родители.
До коллективизации у отца, по тогдашним меркам, было крепкое середняцкое хозяйство, раскулачиванию оно не подлежало. Однако Илья Никанорович Сарычев не мог смириться с тем, что нажитое его трудом и потом хозяйство придется сдать в колхоз и сравняться таким образом с деревенскими лежебоками и голодранцами, как он говорил.
В двадцать девятом году Сарычев-старший распродал скотинешку, заколотил досками пятистенную избу и подался куда глаза глядят. Остановился в Забайкалье, где жил брат его жены. Места там привольные. Илья Никанорович до коллективизации осенью и зимой уходил на заработки, плотничал и столярничал, понимал толк в дереве, поэтому новые места сразу же пришлись по душе. Стал работать в леспромхозе, заработки были хорошие, но частнособственническое сердце крестьянина болело, начисто лишало покоя. Бессонными ночами Илья Никанорович Сарычев думал о том, что, не будь колхозов, он эдак года через три-четыре вышел бы в ряд самых состоятельных мужиков в деревне, и голытьба за версту кланялась бы ему. А вот теперь сокровенную задумку приходится с болью и кровью вытравлять из сердца. А это ох как нелегко!