Виллоуби подошел к окну, повернувшись спиной к полковнику. Бек замолчал, поднялся и стал непроизвольно разглядывать генерала: редкие волосы цвета старой соломы, высокий, худощавый, сутулый, длинные руки свешивались почти до колен.
— Слушаю вас, полковник! — сердито произнес Виллоуби.
— Простите, господин генерал! После этого Сарычева доставим в штаб. Первую беседу проведу в кабинете полковника Раца…
— Не вздумайте открывать карты перед ним, — перебил генерал.
— Я понимаю. Остальное изложено в плане операции «Скорпион», — сказал Бек, продолжая неоконченную мысль.
— Ол райт! Действуйте!
— Хорошо! Постараюсь убить посредством доброты, как говорят англичане, — проговорил Бек, улыбаясь.
Выполняя эту часть плана, помощники Бека в июле сорок шестого года оградили самолет Сарычева белым канатом, едва он приземлился на аэродроме Ханэда, а самого подполковника почти насильно увезли в штаб.
— Господин Сарычев, — мягко начал Бек, — у нас с вами сложились добрые отношения, но долг службы обязывает меня не оставлять без внимания ни одно нарушение правил полета. Вы допустили грубое нарушение, которое могло иметь тяжкие последствия.
— Но при чем тут я, господин полковник? Со мною прекратили связь, когда я уже видел аэродром и шел на посадку. Что мне оставалось делать? — искренне возмущался Сарычев.
— Ждать разрешения или запросить другой аэропорт.
— Я думал, что связь прервалась из-за технических неисправностей радиоаппаратуры.
Бек вздохнул и развел руками.
— Я вынужден составить акт.
Он придвинул стопку бумаги и стал не спеша писать акт. Тут вошел полковник Рац, поздоровался с Сарычевым.
— Скажите, полковник, посадка без разрешения является нарушением? — спросил Бек по-английски и тут же перевел.
— Это большое нарушение. Тем более что причин для вынужденной посадки не было, — сказал Рац. Его ответ Бек также перевел.
— Вот мнение опытного специалиста. Полковник Рац — комендант пятого воздушного флота американской армии, — представил Бек, хотя Сарычев и Рац были давно знакомы.
Акт, в котором в общем-то объективно изложено случившееся, — разумеется, за исключением того, что все это было заранее подстроено, — подписали Бек и Рац. Сарычев хотел отказаться от подписи, но передумал: зачем обострять отношения, разберутся. К тому же он понимал: какая-то часть вины за ним есть.
Рац тут же покинул кабинет. Бек предложил Сарычеву американскую сигарету, начался непринужденный разговор.
— И что теперь с этим актом? — спросил Сарычев, глубоко затягиваясь: сигарета показалась ему слабой.
— Очевидно, будет направлен генералу Деревянко с соответствующим нашим протестом, — небрежно бросил Бек.
«Протест нежелателен, — с тревогой подумал Сарычев, и тут у него мелькнула мысль: нельзя ли уговорить полковника замять дело?»
— Вы прекрасно говорите по-русски, полковник, — польстил он. — Если не секрет, где изучали русский язык?
— Редко признаюсь в этом, но вам, так и быть, скажу: вы нравитесь мне. Моя настоящая фамилия Бекасов, Кирилл Федорович Бекасов, — доверительно сообщил полковник. — Почти тридцать лет, как оставил Россию. Соединенные Штаты стали моей второй родиной. Степан Ильич, я вдруг почувствовал, что в моей душе жив русак. Поедемте ко мне домой, выпьем, как у нас говорят, по рюмашке, поговорим по-хорошему; жена будет рада встрече с соотечественником. Ну как?
— А акт? — с затаенной надеждой спросил Сарычев.
— Акт? В корзину! Вот так. — Полковник порвал акт в мелкие клочья.
— Поехали! — согласился Сарычев. «Посижу часок, ничего не случится, — подумал он, — зато не будет ни акта, ни протеста».
На машине полковника Бека доехали до центральной токийской гостиницы «Империал». Полковник Бек и его жена Анна Владимировна занимали трехкомнатный номер.
«Империал» — одна из старых гостиниц, она славилась тем, что пережила великое землетрясение двадцать третьего года, когда были разрушены тысячи домов и погибло свыше ста тысяч жителей Токио и Йокогамы.
В тяжелое послевоенное время в учреждениях японской столицы редко можно было увидеть табличку «Онсэн», означавшую, что есть горячая вода: угля не хватало, а газа вообще не было. В «Империале» такая табличка была — воду подавали из естественного горячего источника.
Только что закончилась пора летних дождей, которые японцы почему-то называют «бай-цу» — сливовые дожди; стояла тридцатиградусная жара. Предельная влажность воздуха и жара создавали нестерпимую духоту, ее можно было б сравнить — хотя такое сравнение давно стало штампом — с парной обыкновенной бани.