Впереди траурной процессии брёл монах Иссэн, старый настоятель храма Вакаикуса. Лицо его, казалось, было вырезано из коры древней криптомерии. Неподвижность морщинистой маски нарушали только губы — они слабо шевелились, читая священные сутры.
Бабушка Мизуки лежала в гробу, сбитом соседом-плотником из сосновых досок. Верней, не лежала, а полусидела — размещая тело в тесном гробу, больше похожем на ящик, колени бабушки согнули, блюдя традицию, а под спину подложили тюфячок, набитый соломой. Усопшая слегка покачивалась в такт движению. На небо набежали тучи, превратив день в вечер. Вся в белом, с лицом, покрытым густым слоем рисовой пудры, покойница светилась в подступающей мгле. Бродячий певец сказал бы, что бабушка хочет в последний раз оправдать своё имя — «Красивая Луна» — прежде чем пройти через огонь к лучшему рождению. Отец мой не сказал ничего, просто запретил заколачивать гроб крышкой. Уговаривали: встал стеной, закрыл гроб собой.
Махнул рукой: так понесём.
Наверное, хотел, чтобы бабушка попрощалась с миром, который покидает. Она давным-давно не выходила из дома, заперта болезнью в четырёх стенах, как в тюрьме. Пусть хоть теперь прогуляется напоследок.
— Убогое, слабое человечье тело — наш провожатый в поисках просветления…
Настоятель Иссэн возвысил голос:
— Поэтому есть чему радоваться — что родились среди людей…
Следовало торопиться, пока ворота не закрыли на ночь. Смерть — дело нечистое. С ней надо покончить быстрее, совершить все обряды, пока злые духи не слетелись в дом, привлечённые запахом мертвечины. Отложить до завтра? Об этом мой отец, удручённый потерей матери, и думать не хотел. Бледный, угрюмый, с лихорадочно блестевшими глазами, он сидел на крыльце и курил трубку. Если спрашивали — отвечал невпопад или просто молчал, прикусив губу.
Я понимал, каково ему, и не жаловался, хотя все хлопоты по устройству похорон легли на меня. Утром я договорился с настоятелем Иссэном, встретив монаха на базаре — он покупал просо и овощи, пока его послушники ходили между рядами с мисками для подаяния. Потом я бегал в городскую канцелярию — подавал прошение властям. Видя слёзы на моих глазах, меня пустили к чиновнику без очереди. Я ждал разбирательства и проволóчек, но чиновник спешил в ближайшую харчевню. В животе у него бурчало, а все мысли сводились к хорошей порции лапши с креветками — короче, вопреки моим страхам всё завершилось благополучно, а главное, быстро. Семья получила разрешение на похороны в Вакаикуса, нас пустили бы обратно в город, даже вернись мы к полуночи. Но я понимал, что лучше не искушать судьбу. Сам стражник, мой отец хорошо знал повадки сослуживцев. Запрут ворота на засов, напьются дешёвого саке, захрапят, поди потом дозовись лентяев из караулки…
Взятку станут требовать, мздоимцы.
Дорога свернула направо, пошла в гору. По обочинам, нависая над процессией, росли клёны и дубы. Время от времени по склонам катились камни, шурша и постукивая. В такт маленьким лавинам шаркали и стучали пятками оземь ноги мужчин, обутых в соломенные сандалии.
— Если в момент смерти сознание человека не будет колебаться, то обретёт он рождение в Стране Высшей Радости…
У меня болели плечи. Но сердце болело куда больше. Я корил себя за дурные мысли и дурные чувства. Любил ли я бабушку? Разумеется. Скорбил о её кончине? Вне сомнений. Но и скорбь, и гадкая радость, которую я не мог изгнать из головы, как ни старался, выходили неуместными, гнусными, подлыми. В знак траура я перестал брить макушку и распустил волосы, чем был немало огорчён. Я так и не успел привыкнуть к новому статусу. Каждый день, проходя мимо пруда или тайком беря материнское зеркальце, я с удовольствием любовался своей замечательной взрослой причёской. Где ты сейчас, красивый узел волос на темени?! Одни лохмы висят.
И макушка заросла неопрятной щетиной.
Горевать следовало о бабушке, а не о причёске. А уж радоваться не следовало вообще. Тем не менее, вспоминая, как отец всё свободное от службы время проводил у постели матери, как Хидео, почтительный сын, самурай низкого ранга с нищенским жалованьем в двадцать коку[1] риса, тратил последние деньги на лекарства для больной родительницы, как он плакал ночами, закусив рукав и думая, что его никто не слышит…
Надрываясь под тяжестью погребальных носилок, я искренне считал, что для нашего семейства здоровая бабушка была гораздо лучше больной, а мёртвая бабушка стала гораздо лучше живой. Я бы вспорол себе живот за такие отвратительные мысли. Но делать этого не стоило: самоубийство сына могло бы свести в гроб отца, а мать лишило бы рассудка.
1
Коку — традиционная японская мера объёма (около 180,39 литра). В пересчёте на вес в одном коку содержится прим. 150 кг риса. Это усреднённая годовая норма потребления риса одним человеком. Жалование чиновников, служащих и военных исчислялось в коку риса (реже в деньгах).