Войти я не успел.
С отчаянным треском дверь сломалась под напором тяжёлого тела. Порвалась туго натянутая бумага, рама рассыпалась на отдельные рейки. Кто-то с размаху налетел на меня, сбил с ног. Больно ударившись копчиком об пол, я в ответ взмахнул плетью — и чудом успел остановить удар в последний миг.
Меня оглушили рыдания.
— Матушка?
— Это не он! Не он!
Мать опрометью бросилась прочь по коридору.
— Кто? Что?!
— Убийца! Мой муж убийца!
Я не увидел — скорее ощутил движение в темноте. В дверях спальни стоял мужчина. Знакомая с детства смесь запахов: крепкий табак, масло для волос, жевательная смола.
— Отец? Что происходит?!
— Ничего. Повесь плети на место.
— В доме грабитель?!
— Нет.
— Это не он! Боги, за что?!
В конце коридора мелькнул тусклый свет — мать выбежала на веранду.
— Что с матушкой?!
Отец тяжело вздохнул.
— Она не в себе.
— Вор! — голосила мать во дворе. — Он украл моего мужа! Вяжите его!
Вот уж верно говорят: землетрясение, гром, пожар и родители.
3
«Вы готовы сделать официальное заявление?»
— Это не он! Это не мой муж!
Мать отказывалась возвращаться в дом. Упав на колени посреди двора, раскисшего от ночного дождя, в серо-жёлтом хлопковом покрывале, накнутом на голое тело, она спрятала лицо в ладонях. Раскачиваясь из стороны в сторону, мать выла на одной ноте, бесконечной и заунывной, словно собака по умершему хозяину.
— Да нет же, матушка! Это он!
— Нет! Нет!
У ног матери, хватая её за колени, ползала служанка О-Сузу. Рыдала, уговаривала не позориться, вернуться в дом. Мать не слушала, рвала на себе волосы.
— Ну посмотри сама!
— Нет! Я знаю!
От тоскливого воя мне хотелось зажать уши и бежать куда глаза глядят. Все попытки образумить мать, так же как и старания О-Сузу увести хозяйку в дом, пропадали втуне. Отец стоял на крыльце, не вмешивался. Хмурился, молчал; глядел в сторону. Он успел полностью облачиться для выхода на службу: строгое тёмно-лиловое кимоно без рисунка, чёрные штаны-хакама, лёгкий нагрудник с острыми крыльями наплечников. Поверх — форменная накидка с гербами городской стражи: три золотые стрелы в лазоревом круге. На плече — красная нашивка старшины караула. За поясом — пара свёрнутых плетей, оружие самурая; рядом — кольцо волосяной верёвки.
Старую соломенную шляпу отец держал в руках.
Близился к концу час Тигра[2]. Медленно, с явной неохотой город проступал сквозь зябкий утренний туман. Взгляду явились дома соседей на другой стороне улицы. Ближе к перекрёстку из белёсого моря вздымалась тёмная скала — верхушка квартальной пожарной вышки. Если иметь острый взор, на ней можно было различить наблюдателя. Я не сомневался: сейчас наблюдатель, привлечён криками и воем матери, презрел свои обязанности и глядит исключительно на дом опозоренного семейства Торюмон.
Да и он ли один?
Я улавливал смутное движение за оградами: слева, где стоял дом пожилого зеленщика Ацуши, справа, где жила семья плотника Цутому. Вот загорелся фонарь, другой, третий; вот вспыхнул факел. Даже если сам Цутому, проявляя свойственную ему деликатность, делает вид, что скандал его нисколько не интересует, то жена плотника наверняка припала глазом к щели в заборе. Высматривает подробности, предвкушает, как будет сплетничать о случившемся со своими многочисленными подругами.
— Свекровь! — услышал я голос сплетницы.
— Что? — откликнулся плотник.
Спросонья он хрипел.
— Свекровь похоронила, вот и радуется. Пляшет…
— Какое там «радуется»? Горюет, кричит.
— Радуется, дурачина! Кто же по свекрови горюет?
Мне было отчаянно стыдно за мать. Вдвое больше я злился на самого себя, на свою никчёмность и неспособность выправить ситуацию. Не силой же тащить мать в дом, в конце-то концов?!
— Почему, матушка? Почему вы решили, что отец — не отец?!
— Не могу! Не могу!
Мать голосила, заламывая руки.
— Чего вы не можете?
— Не могу сказать! Стыжусь!
— Да что ж такое?! — в сердцах воскликнул я, теряя терпение. — Что на вас нашло, а?!