Зайцев почувствовал, что в своих гастрономических описаниях зашел слишком далеко, откинул ладонью рыжий чуб со лба, наморщил брови и как бы в оправдание добавил:
— Им что! Они не воюют! В американских газетах откровенно пишут: естественно, что англичане и американцы не хотят открывать второй фронт, и будет сверхъестественно, если они его откроют...
Надюша подвинула к Максимову рюмку.
— Михаил Александрович, что же вы за нас... — она улыбнулась. — Выпейте!
— Будьте счастливы, Надюша.
— Я предлагаю тост за представителей орлиного племени! — вставая и стараясь перекричать всех, предложил Зайцев. — Не будем кривить душой. Мы все хотим взлететь, да повыше, и парить в облаках, да так, чтобы люди смотрели на нас с завистью, с удивлением.
— Не все, — заметил кто-то.
— Неправда, все! Узнаю голоса тех, кому на роду написано кротами всю жизнь ползать и носом землю рыть. А я настаиваю на своем и пью за парящих птиц — альбатросов. Помните, как сказано у поэта:
— Позволь разобраться в твоей философии, — сказал Максимов. — Кого ты причисляешь к кротам и кого считаешь альбатросами?
Зайцев развел руками:
— Я удивлён, такие простые и ясные истины излишне комментировать. Вам персонально разъясняю, товарищ комдив. — Зайцев пьяно качнул головой. — У кого на груди Золотые Звезды Героев — вот они и есть представители орлиного племени.
— А у кого нет Золотых Звезд?
— Это уж вы сами судите! — отрезал Зайцев и, не дожидаясь остальных, крякнув, залпом выпил водку.
— Нет, не согласен! — резко возразил Максимов. — Я за кротов. Ты их зря презираешь. Как раз им больше всего достается. Если хочешь знать, они на войне самую черную работу делают. По-моему, достойны славы все, кто честно живет, храбро воюет и, если нужно, умирает, выполняя долг. Вот Миша Лобанов. Достоин славы! Он был всегда работягой, как ты говоришь, носом землю рыл... А попал на корабле в пиковое положение, приказал команде спасаться на шлюпках, сбросил шинель, отдал военфельдшеру, сказал: «Носи. И помни меня». А сам вместе с кораблем пошел на дно. Вот это человек!
Зайцев поморщился:
— Глупо поступил Лобанов. Кому нужна его гибель? Какой от этого выигрыш?
— Он до конца выполнил свой долг, — отозвался Проскуров.
— Перед кем?
— Перед нами всеми!
— Ложь! Никакого долга не существует. Люди ничего не должны друг другу.
— Люди всю жизнь должны, — сказал Максимов, и все за столом утихли, прислушиваясь, Надюша даже подперла кулаком разрумянившуюся щеку. — Должны тем, кто их родил, кормил грудью, учил грамоте. Должны знакомым и незнакомым людям. И обязаны свято платить свои долги. Если они так делают — значит, живут честно, правильно, а если человек не платит долгов — значит, жизнь его ничтожная, дрянная. Никто о таком человеке не вспоминает, никому он не нужен...
Зайцев взял в руки графин и опять наполнил рюмки.
— Это скучно. Давайте лучше еще по маленькой.
— Нет, долги платить не скучно, комдив прав, — сказал Проскуров, понимающе переглядываясь с Максимовым. — И, воюя, погибая в море, мы тоже платим долг Родине и народу.
Зайцев видел, что не так-то просто уйти от острого разговора, но не терял надежды, что ему удастся поставить точку последним. Вот где представляется случай блеснуть своей эрудицией.
— Я сам никогда не был ханжой и терпеть не могу громких фраз, — произнес он и будто рукой снял с себя опьянение. — Пора понять, мы живем в двадцатом веке Лозунг нашего века — практицизм. Возьмите, например кораблестроение. Мы не строим кораблей со снастями и рангоутом, а строим с дизелями и паровыми турбинами. Вы думаете, потому, что паруса — это некрасиво? Ничего подобного! Сегодня в кораблестроении все подчинено целесообразности. На современном корабле нет ни одного прибора, ни одной вещи, не имеющей строго практического значения.
Зайцев все-таки привлек к себе внимание. Максимов выслушал его, кивнул: