Вскоре я стал замечать, что Александр Руан встаёт на полчаса раньше всех и я ни разу не видел его в общей умывальной по утрам, всегда встречая его в конюшне, где он драил скребком своего норовистого воронка. И вот, в одну такую встречу, я в открытую спросил его:
— Где ты проводишь все утра?
— Не смотря на форму, сшитую по заказу, ты, думаю, видишь, каков я из себя. — Его движения стали несколько более резкими, выдавая его волнение.
Действительно, Алеку единственному из всех кадетов форму шили по индивидуальному заказу, причём инициатива исходила не от него или его отца, а, к всеобщему удивлению, от Джозеффа Рассела. Клирик в ультимативной форме заявил, что все кадеты должны быть одинаковы, как пред лицом Господа, не смотря ни на какие физические особенности.
— Так вот, — продолжал Алек, — я с давних пор, как говорит Генри, извожу себя физическими упражнениями. Но для этого здесь времени не предусмотрено, так что я встаю на полчаса раньше, чтобы заниматься.
— Тебе не хватает обычных наших занятий? — удивился я, натягивая на морду своего коня торбу с овсом.
— Они не помогут мне выпрямить спину, — отрезал он глухим голосом, от которого у меня пропало всякое желание задавать ещё вопросы на эту тему.
Вскоре стало видно, что Алек проявляет в несколько раз больше рвения к учёбе и тренировкам, нежели все мы — каюсь, и я тоже, — а уж о его братце лучше молчать. Филипп Руанский был заносчив, горд (от слова "гордыня") и бесконечно ленив. Не раз его вызывал к себе отец Рассел для приватной беседы, но, в отличии от остальных несчастных, третий сын Золотого льва не проявил ни на йоту больше желания учиться. Ходили слухи, что ректор Гартанга сэр Самуэль Вудвил уже составил письмо к наследнику престола с сообщением, что Филипп непригоден к обучению и просьбой забрать его домой, как вежливо называлось отчисление из академии.
Мы же с Алеком постепенно начинали проникаться друг к другу подлинным уважением, там началась наша дружба, продлившаяся, несмотря ни на что, до самой битвы при Кофорте. Я начал вставать вместе с ним на полчаса раньше и проделывать тот же комплекс воистину изнурительных упражнений, что и он, мы часто оказывались противниками в учебных поединках и изводили себя, до седьмого пота носясь вокруг донжона замка Гартанг или едва не загоняя коней в дикой, неистовой скачке по окрестным полям, пугая селян и ворон, за что получили от Марка Аттрея основательный нагоняй. На следующее утро нас вызвал к себе Джозефф Рассел. Он сидел в жёстком кресле с прямой и высокой спинкой, отдалённо напоминающем трон, а на столе перед ним стояла клетчатая, как килт берландера, доска для игры в шахматы с расставленными на ней красивыми резными фигурками, отчего-то белого и золотого цветов.
Жестом пригласив нас садиться, клирик поинтересовался:
— Кто из вас лучше играет?
— Александр, — первым среагировал я. — Я, вообще, ни разу не играл, лишь видел, как играет со старшим братом.
— Ну тогда, пришло время поучиться самому играть, — усмехнулся Джозефф. — Золотые — чёрные, мои. Ещё могу дать фору в три любых фигуры.
— Простите, отец мой, но я вынужден отказаться, — уроки мастера Альберто Филиггатти, преподавателя изящной словесности, при всей моей к ним нелюбви давали знать. — Вы ведь сами учили нас, что жизнь и Господь поблажек не дают.
— Ты отлично усвоил мои уроки, сын мой, — улыбнулся отец Рассел. — Итак, твой ход.
Я решительно поставил пешку с Е2 на Е4, как всегда делали в начале партии и отец, и Майлз. Клирик ответил тем же — со своей стороны. Я надолго задумался, пока Алеку не надоело сидеть рядом и он не обратился к терпеливому, как статуя Джозеффу:
— Отче, могу я помочь?
— Помогать ближнему и дальнему своим — долг каждого истинного сына Матери Церкви.
Однако и вдвоём мы практически ничего не смогли противопоставить клирику, который оказался подлинным виртуозом шахмат. Когда же нам был поставлен окончательный мат, отец Рассел взял одну из золотых фигур, взятых у нас в самом начале партии, это был слон, повертел в пальцах.