— А язык для того и дан людям, чтобы разговаривать, — уверенно изрекла Зойка, сердито отвернулась от Генки, но тут же, глядя на закат, заливший полнеба, с восторженной счастливостью вздохнула: — Поглядите-ка только, красотища-то какая!
И все обернулись, долго и молча смотрели.
Закат и действительно был каким-то необыкновенным. Краски сгустились, из светло-алых они стали жарко-красными, а затем, будто остывая, все тяжелели и тяжелели, наливаясь чернотой, и наконец и совсем гасли, лишь кое-где в густых, плотных ветвях уже невидимого леса в последний раз вспыхивали далекими потухающими угольками. Становилось все темнее и темнее, и вот матово сереющая над лесом полоса неба, все еще излучавшая робкий свет, тоже погасла, как бы истаяла, и на землю тут же осела такая тьма, что ни кустов, ни травы, ни даже больших толстенных осокорей не было видно. Зато костры теперь словно выросли, казались большими, радостно полыхающими. И все почувствовали особое удовлетворение от того, что успели многое сделать до наступившей темноты — запастись дровами, почистить рыбу и поставить варить грибы и компот. Сейчас все это варево на кострах пахло так аппетитно, что ребята даже на время замолчали, сидели, завороженно глядя на огонь. В кострах постреливало, а иногда они напевали гудящими, словно какими-то далекими голосами протяжную монотонную песню.
— А вот кто скажет, как, например, дикари каменного века спали у костра, головой к нему, ногами или спиной, а? — спросил Борис и обвел своими всегда немного грустными глазами розовые от костров лица своих товарищей.
— Я читала, что ногами к огню, — ответила Зойка.
— А почему именно ногами к огню? — допрашивался Борис. — Ведь спиной или лицом намного теплее…
— Наверное, чтобы голова была свежей, — неуверенно заметила Зойка.
— Точно, — всхлипнул, хотя и сдержал смех Генка. — Питекантропы больше всего на свете боялись мигрени, боялись потерять способность тонко и глубоко мыслить.
И тут уж Генка дал волю своему смеху, смеялись и остальные, даже Зойка тоненько и заливисто хохотала. А потом, когда смех унялся, Роман заметил серьезно:
— А по-моему, дикари спали ногами к огню потому, что если кто подкрадется напасть на них, то глаза, не ослепленные огнем костра, сразу же разглядят, заметят врага.
— Верно, — словно нехотя согласился с ним Борис.
— Капитаны всегда не только вперед, но и в глубь веков видят дальше других, — усмехнулся Генка.
— А еще я читал, — сказал Борис, — что дикари, перед тем как ложиться спать, наедались доотвала.
— Не завидуй, у тебя это сегодня не получится, — усмехнулась Наташа.
Борис стал на колени, наклонился над банкой, понюхал, покачал головой:
— Какой запах, и, кажется, ушица уже готова! Кто снимет пробу?
— Давай, ты ведь в этом деле мастер! — повелительно разрешил Роман.
Борис вынул из длинного узкого кармана джинсов что то тускло блеснувшее, неторопливо опустил его в банку, поднес ко рту.
И тут все разглядели, что в руках у Бориса самая обыкновенная ложка.
— Ну да, Борис есть Борис, — изумленно воскликнула Наташа и даже всплеснула руками. — Только подумать все у него погибло самое ценное, а ложка осталась, ложку он в какой-то тайник спрятал!
— Из всего, что у меня с собой было, она и есть самая ценная, — отхлебывая горячее варево, спокойно ответил Борис.
— Да лучше бы ты нож спрятал, то мы бы всем ложки вырезали, — недовольно проворчал Роман.
— Борька только о себе и думает, он, оказывается, эгоист, — убежденно сказала Зойка.
— Неправда, не эгоист я, — обидчиво ответил Борис и отвернулся.
— Он не эгоист, просто у него на первом месте еда, — ехидно заметил Генка.
— Готово. Ох и вкуснятина! — будто и не расслышав слов Генки, сказал Борис. — Подставляй банки.
Он налил в каждую банку реденького варева, пахнущего дымком и рыбой, потом, нагнув большую банку к огню, чтобы лучше было видно содержимое на ее дне, стал неторопливо и по-хозяйски что-то разминать ложкой. Затем зачерпнул ею осторожно и положил кусок рыбы Наташе, а другой Зойке. Роману и Генке достались голова и хвост.
— Ну, рыцарь, — усмехнулась Наташа.
— А себе? — спросила Зойка.
— А я окуня не люблю, — ответил Борис, — я густерку.
— Моя мама густерку вообще за рыбу не считает сказала Наташа, — ты не фокусничай, Борис, я могу с тобой поделиться.
— Ешь, ешь, — благодушно усмехнулся Борис и тут же бросил Наташе в банку густерку. Точно такие же он положил и всем остальным.
— А себе оставил одну? — не унималась Наташа.
— Зато самую большую, — усмехнулся Борис.
— Врешь ты, Боря, все они одинаковы, мы же видели, — строго сказала Зойка.
— Зато у меня гуща, самое полезное.
— Ну уж — гу-гуща! — вмешался уже и Генка. — Навар с самовара!
Борис не ответил, поставил банку между ног и стал с наслаждением хлебать.
— Ну, как знаешь, — вздохнула Наташа, — а и действительно очень вкусно.
— Давно я не едал такой ухи, — согласился Борис. Он улыбался, впервые за весь день он казался всем доволен. Хлебал он медленно, с наслаждением, неторопливо обгладывал хрупкие рыбьи косточки, взяв в руки уже остывшую банку.
— Теперь будем ждать опенки, они варятся долго, — произнес он, облизывая ложку и пряча ее в узенький длинный карман.
— И все же я не пойму тебя, Борис, — сказал Роман, — почему у тебя там не нож, а ложка оказалась?
— Окажись она в рюкзаке, ее бы уже не было.
— Подумаешь — ценность, мы не то потеряли! — проговорил Генка.
— То, что мы потеряли, у нас еще будет, — нехотя ответил Борис, — а ценностью считается то, что не купишь и уже никогда не достанешь снова.
— Загадочно, — поеживаясь и ближе подвигаясь к костру, произнесла Зойка.
— Ты во всем ищешь загадочность, — хмыкнул Генка.
— И вовсе никакой загадки и тайны в моей ложке нет, — ответил все так же нехотя Борис, — просто это дедушкина память, она ему очень дорога, и он мне ее подарил, чтобы берег и помнил, вот и берегу…
— Что-нибудь опять с концлагерем связано? — тихо спросил Роман.
— Связано, — вздохнул Борис.
— Можно посмотреть? — Роман протянул руку.
— Смотри, — Борис вынул ложку.
Роман взял ее, ближе поднес к огню и стал рассматривать, наклонились и все остальные. На первый взгляд, в ложке ничего необычного не было, обыкновенная, алюминиевая, правда, несколько помельче тех, которые были у каждого из ребят дома, да ручка более тонкая и несколько заостренная в конце.
Но, присмотревшись, ребята увидели на ней какие-то надписи. Глубоко выцарапанные и наколотые точки. Все — латинскими буквами.
Одну из них, побольше, ребята разобрали сразу же — «Hans Weber».
Ложка переходила из рук в руки. И каждый подносил ее ближе к огню, пристально всматривался в выбитые точками и глубокие, так что не истерло время, выцарапанные надписи. — BR, CK, dJ, KC, — читали ребята, — Ю. Ф.
— Понятно, — тихо сказал Роман, — здесь инициалы бывших хозяев ложки, так?
— Да, — кивнул Борис.
— Ю. Ф. Такие буквы только в нашем алфавите, это, наверное, инициалы твоего дедушки?
— Да, Юрий Федорович…
— А кто же остальные, ты не спрашивал у дедушки?
— Не спрашивал, он мне сам, когда подарил ложку, все рассказал.
— Этих людей уже, наверное, нет в живых? — тихо и грустно спросила Зойка.
— Нет, — покачал головой Борис.
— Так что же тебе рассказывал дедушка? — нетерпеливо спросил Роман, подбрасывая в костер несколько толстых веток. Огонь вначале слегка притух, потом вспыхнул с новой силой, осветив внимательно настороженные лица ребят.
Борис слегка нахмурился, как бы сосредотачиваясь, так он всегда делал перед тем, как готовился отвечать урок.
— Ну, — начал он, — ложка эта, как вы, наверное, уже поняли, переходила из рук в руки и вообще-то считалась очень несчастливой… Первой, кому она принадлежала, был Ханс Вебер, это он и выбил свое имя на ручке. Он был немецким рабочим, антифашистом и попал в концлагерь в первый же год, как только власть в Германии захватили фашисты.