Светы небесные, он еще толкует о том, чтобы все начать сначала, что ж, тема подходящая, прямо во вкусе Арики: если бы можно было начать сначала!
Все мы в какой-то момент мечтаем стать лесниками!
Немного погодя я сворачиваю на проселок, ведущий к дому. Навстречу выходит мать, почувствовала наше приближение, никогда ей не сиделось дома, руки тянулись к работе, ноги сами в нетерпении двигались.
Янис Лусен поджидал сына с самого утра. Едва проснулся, принялся шаркать по больничным коридорам, а потом как прилип к окну, так и не отходил от него. Балинь стал над ним подтрунивать, а Лусену хоть бы что. Будто уши ватой заложило. Балинь чуть ли не силком заставил его позавтракать — ложку меда, полстакана виноградного сока. Потом оба присели на край кровати, Лусен покосился на своего друга молодости, они без слов понимали друг друга, обо всем успели наговориться вдосталь, а теперь поставили точку, подвели черту под длинным счетом.
Друзьями были в молодости, а теперь не знали, что осталось от той дружбы. Два согнутых старика, два сыча в больничных пижамах сидели на краю кровати. Лусен про себя подумал: с Балинем все кончено, поначалу казалось иначе, а теперь дело ясное… Краем глаза он видел, как во двор вкатил сын Арнольд. Ошарашенный внезапной догадкой, он не мог себя заставить подняться и уйти. Лусен видел, как сын жует бутерброды, да, близилось время обеда, от завтрака до обеда время пролетело быстро, мимо ушей просвистело так, что они с Балинем и не заметили. Лусен подождал, покуда сын закончит есть. Все равно бы он не смог с ним поесть за компанию. Как хорошо, что Арнольд приехал вовремя.
— Так что, на том свете, Балинь? — полушутя обронил он.
— Хоть там-то простишь меня за мельницу?
Лусен рассердился. Опять Балинь завел речь о его мельнице. Неужто нельзя каждому остаться при своем мнении? Так нет же, Балинь решил его окончательно донять. Придержал бы язык, зачем в чужую веру тянет?
Балинь, видя, что Лусен осерчал, попробовал зайти с другого конца:
— О райских кущах ты пока не мечтай. Кто ж корову сеном обеспечит, или, думаешь, Арнольд? Придется самому косой помахать, да и старуха твоя от скотины ни за что не откажется!
— Арнольда ты не тронь! — буркнул Лусен.
— Мне-то что, сам на сына жаловался… — оправдывался Балинь. Что правда, то правда, лежа по соседству, они и о таком, случалось, говорили, о чем в иных обстоятельствах друг другу бы не доверились. Болезнь прорвала шлюзы.
Прощались они насупленные, хмурые. Рукопожатие вышло неважнецкое, пальцы соприкасались неохотно. Балинь как-то странно сморщился, и опять у Лусена в голове промелькнуло: «Конченое дело, Балинь, до встречи на том свете, только там хрычам нам старым теперь и встретиться, и, может статься, молодыми, каждый на своем жеребце, на лоснящихся конягах с красиво расчесанными гривами…» Старик подивился такому видению. Больно уж прекрасным и глупым оно показалось, так что незачем было даже рот раскрывать.
— Ну так что, падем мы духом? — бодро выкрикнул Балинь.
— Никогда! — так же браво ответил Лусен.
— Так-то, Лусен, мы не падали духом и никогда не падем…
— Никогда, Балинь, ни за что! Твоя правда, — уже без прежнего задора отозвался Лусен. — Крестьянин, даже помирая, редьку сеет…
Он вышел, не оглянувшись. С остальными еще раньше попрощался. Кого следовало, поблагодарил. Свежим воздухом пахнуло в лицо. Лусен торопливо помахал Балиню, поздоровался с сыном и, точно куль с мякиной, плюхнулся на сиденье.
«Никогда мы не падали, Лусен…» Не то ли говорил Балинь и тогда, когда тайком являлся на мельницу. Сколько все-таки мешков муки он в лес перетаскал? Партизанский отряд Балиня кормил он, мельник Лусен, за что и поплатился своей мельницей. Сам кормил, сам заплатил. Разве не лучшая мельница была на всей Тальките? Пусть кто-нибудь попробует сказать, что не так!
Где был Балинь все эти годы? Ах, у него ответственная работа! А когда мешок муки понадобился… Как было отказать другу юности в хлебе насущном…
«И никогда не падем, Лусен…» Умел убеждать, чертяка этакий, и не упал ведь. Что стоит хорошо отлаженная водяная мельница?
«Сапоги всмятку — вот чего она стоит, наплевать на все!» — так сказал бы Арнольд.
Нет, Янис Лусен таких слов никогда не говорил.
Один друг молодости забрал мешок муки, другой — примчался и спалил мельницу. А мельник Лусен между ними посередке.
Пусть только кто-нибудь попробует сказать худое слово про Лусена! Он никогда ни в чем не был замешан и никому свиньи не подложил.
Вот если бы Балинь после войны завернул к нему с бутылкой в кармане…
Ты, Лусен, ждал от него благодарности?
Ведь он же объяснил тебе, почему не смог приехать. Весь месяц в больнице толковал об этом. Отказываешься понимать? Чего бы стоила нынче твоя мельница?
Сапоги всмятку, вот чего бы она стоила.
Старый Лусен никогда не говорил такого. И никогда не скажет! Нет, такого от него не жди. Не будь этой хвори…
Как бы сгодилась сейчас чарочка горькой! После нее можно было б растянуться на сиденье и заснуть. Так крепко, чтобы никогда не просыпаться. Все остальное предоставить Арнольду. Чего он елозит, будто на иголках?
— Ты, верно, Балиня не признал? — спросил Лусен у сына.
Нет, не узнал, говорит. Странно получается — Арнольд даже не узнал Балиня, командира партизан, друга молодости отца. Почему Лусен сам не удосужился рассказать Арнольду о тех мешках муки, о том, как сожгли мельницу? Язык, что ли, к зубам примерз? Сыну полагалось бы знать, а может, Арнольд просто притворяется?
— Он у окна стоял, ты в самом деле не узнал его, Нольд?
— Не узнал, отец.
— Помнишь, хутор Балиней был по соседству с нашим, вместе в армии служили? Потом он в Ригу перебрался…
Янис Лусен собрался было рассказать все по порядку, но потом примолк. Это он оставит при себе. Не хвастал он теми мешками муки, когда было выгодно, а теперь и вовсе трезвонить не станет. Его укачивало. Приятная усталость обнимала тело. Лусен укрылся подаренным Арикой одеялом. Дорога была широкой и гладкой. Никогда раньше он не видел такой дороги. Она выглядела совсем новой, Лусен про себя порадовался. Машины разноцветными майскими жуками проносились мимо и, казалось, вот-вот взлетят над макушками деревьев. Был момент, когда они и в самом деле взмыли куда-то вверх. Даже дух захватило, голова закружилась, стала вдруг большой и тяжелой. Лусен положил подбородок на колени и закрыл глаза. Для него это было привычно.
Вот так он когда-то подремывал в тепле зерносушильни. Так проводил в одиночестве долгие ночи, дежуря в сушильне, в полусидячем положении было лучше всего… Мимо проносились одевавшиеся в зелень деревья. Лусен не взялся бы сказать, что это были за деревья. Зелень за окном тянулась сплошной стеной. По-прежнему кружилась голова.
Ему хотелось предъявить Балиню счет, изрядный счет с хвостом процентов. А вышло иначе. Первым речь завел Балинь.
По какому праву, соседушка?
На мельника Лусена, этого толстосума, полволости косо глядело. Не спали тогда нориешские головорезы его мельницу, как знать, не записали бы Лусена попозже в кулаки.
Послушай, Балинь, счет Лусен предъявлять тебе не собирается, опоздал с ним, опоздал на три десятка лет.
Мать честная, как пролетели годы!
Старуха поедом ест: водкой все нутро себе сжег, старый хрыч!
— Ну и ладно, чтоб тебя язвило! — втихомолку поругивался старый Лусен.
Беседы с Балинем перевернули жизнь его вверх тормашками. Сам Лусен никак того не хотел признать. В глубине души не ждал ли он Балиня все эти годы? Не затем, конечно, чтобы Балинь рассчитался с ним за дюжину мешков муки. Да и кто считал, сколько он унес. Нашлись-таки глаза, которые увидели, нашлись-таки уши, которые расслышали шелест прибрежного кустарника, и нашлись по соседству чьи-то уста, шепнувшие на ухо главному головорезу… Не толкнешь ты, толкнут тебя, не толкнут тебя, толкнут брата твоего или соседа! Сосед на соседа и брат на брата! Ох вы, разлюбезные хуторяне, чуткие у вас уши, зоркие, сквозь тьму видящие глаза, когда смотрите в сторону соседского двора!