Этим летом у них свои «Жигули».
Арнольд ее съест за этот костюм…
Он ничего, абсолютно ничего, видите ли, не хочет брать у своего старика, он, видите ли, хочет все… сам, сам, «сам в кубе»!
Куда отцу деньги! Что вообще можем сделать с деньгами? Ну вот, как будто все, пора опять залезать в свой старый кокон, и до скорой встречи. Нинон, дорогая, когда мне снова заглянуть? Сама ухожу, не нужно силой выставлять меня за дверь!
Одежда до последней складки пропахла учительской. Никто со стороны этого, к счастью, не чувствует. На лето всю «школьную» одежду она запрет в шкаф. Засунет в целлофановый мешок и запрет. Чтобы не видеть ее до осени.
Никому не понять, насколько учитель чувствует себя к весне опустошенным! Как разряженное ружье!
Даже хуже чем ружье разряженное, но такое сравнение в духе Арнольда. Из его репертуара. Она сбросит с себя это тряпье и оденется во все сшитое Нино.
— По-моему, сидит отлично? — спросила Нино.
— Да, в самом деле? По правде сказать, я была немного рассеянна…
— Наше общее несчастье.
— Все же дай хоть какую-нибудь косынку. Такой дождь, а я ничего не захватила.
— Могла бы посидеть, кто тебя гонит под дождь?
— Нет, нет, Увис, должно быть, вернулся. Сегодня уроки рано кончаются.
— Чего ты о нем беспокоишься? Пусть парень побудет один.
— Что ты, в доме шаром покати. Боюсь, он там уже ногти грызет от голода.
— Ну, не держу тебя, Арика.
— Прости, что я тут расхныкалась, весной такое на меня находит. Только не вздумай, пожалуйста, советовать мне витамины. И любовник мне тоже не нужен!
Она и в самом деле побаивалась получить еще какой-нибудь совет, а потому поспешно оделась и распрощалась. Нино даже не смогла соблазнить ее последней сигаретой.
Оказавшись на улице под дождем, она обнаружила, что вовсе домой не торопится. Арика делала короткие перебежки от магазина к магазину, смотрела и щупала разные приглянувшиеся мелочи, потом опять выходила под дождь. Шаги ее становились все менее резвыми. Сначала промокли ноги. Этой весной она промокла впервые, как назло, забыла дома зонтик. Ну и ладно.
Кому какое дело, что она до нитки промокнет!
Арика подставила лицо под дождь, прижала руки к мокрым щекам и остановилась на краю тротуара.
Так! Как только ринется лавина машин — сделать шаг, сойти с тротуара…
Так! Чего она боялась в последнее время, снова пришло. Закрыв глаза, некоторое время стояла неподвижно, словно желая убедиться, что в самом деле стоит на месте.
Нельзя перетруждать себя. Вечно ты куда-то несешься!
Так! Вот до чего докатилась!
Подошел бы кто-нибудь, взял под локоток, перевел на другую сторону. Как маленькую девочку или слепую. На ощупь перейти улицу, превозмочь ее и на этот раз. Зачем она проболталась Нино? Ради чего тогда шить новые платья?
Так! В голове немного прояснилось. Арнольд бы погнал ее к врачу. Но он никогда не узнает… Минуты слабости недоступны пониманию Арнольда Лусена! Они его могут только разозлить. Он по натуре тягач — знай тянет свой воз и от других того же требует.
Вдали Арика увидела телефонную будку, выкрашенную в назойливо красный цвет. Даже улицу пересекать не нужно. Почти бегом устремилась к ней, чтобы никто не успел опередить. Арика захлопнула за собой дверь. Шум улицы стал глуше. В потоках брызг разноцветными морскими чудищами шныряли машины. Опустилась на самое дно улицы, плотно притворила за собою дверь — теперь можно, как из батискафа, понаблюдать за жизнью. Но это опять же эксперимент Арнольда Лусена, он обожал такие штучки: понаблюдаем, чем мир живет в «это мгновенье»! Сказав это, Арнольд затаскивал Арику в подворотню или парадное, и они глазели оттуда на улицу, на вереницу прохожих, и Арнольд никогда не забывал вытащить из кармана записную книжку, чтобы записать год, день, час, минуту и секунду и за секундой проставить еще несколько каких-то непонятных загогулин.
«Тогда-то и во столько-то мы были счастливы, — смеялся он потом. — У меня все в точности зафиксировано, и в две тысячи каком-нибудь году я смогу тебе сказать определенно, когда и как долго мы с тобой бывали счастливы».
«С3»! «Счастье в кубе»!
Затем они торопливо целовались.
Кто бы сейчас поверил, что Арнольд Лусен целовал ее на улице в подворотнях и в чужих парадных.
«Счастье в кубе»!
У Арнольда все в точности записано, наверняка он эти записи сохранит до двухтысячного года. Скорей всего он будет их стыдиться, в двухтысячном, пожалуй, мы будем судить иначе — когда мы были счастливы… когда?
Теперь она могла спокойно продолжать свой путь. Больше ей ничто не угрожало. Кто-то постучал в дверцу будки. Арика разыскала в сумке монету. Еще несколько минут принадлежало ей, пусть этот торопыга подождет, канун праздника все-таки, люди должны быть более терпимы.
— Нортопо слушает! — раздался в трубке голос ее сына.
— Увис, говори серьезно — ты давно дома?
— Нортопо ужасно голоден. Если б ты не позвонила, он бы взял в руки отвертку и разобрал холодильник, чтобы сварить себе вкусный бульон из того, что когда-то в нем хранилось.
— Как тебе не стыдно, Увис! В холодильнике кое-что есть, ты посмотрел бы повнимательней.
— Я говорю серьезно.
— Ладно, Нортопо, потерпи немного. Я бегу домой. А ты пока почисть картошку! Когда почистишь, поставь кастрюлю на плиту, не жди, чтобы я за тебя это сделала! — поучала она сына.
— И как Нортопо раньше не догадался! — отозвался Увис.
— В твоей голове нет места для картошки, Увис, она у тебя забита всякими болтами и шурупами!
Послушай, мама… — попытался возразить Увис.
— Вот это звучит уже лучше. Я скоро буду, сын, сделай себе бутерброд с сыром, я мигом!
Дальше Арика шла в прекрасном настроении, ее Нортопо ждет дома ужина, да и чем она отлична от других в этот канун праздника Победы? Скорей бы набить авоську покупками и домой. Откуда Увис выудил этого «Нортопо», целый месяц от него только и слышишь Нортопо да Нортопо! Что толку сердиться на парня. Арнольд тоже хорош — боится слово сказать построже. Да и много ли видит его Арнольд? Когда сын дома, Арнольду надо уходить на ночную работу. Когда же закончит со своими истопницкими обязанностями — какой с него может быть спрос?
Спросить с Арнольда?!
В один прекрасный день он, подобно Увису, ответит: у Нортопо нет времени заниматься вопросами воспитания, неужели с меня недостаточно двух зарплат, которые я целиком приношу домой?
Когда она вошла, Увис только что принялся за первую картофелину. Арика второпях скинула с себя промокшую одежду. Ей захотелось хоть на мгновенье прилечь на диван и укрыться пледом. Отругав себя, она взялась готовить ужин — ссыпала картошку в картофелечистку и включила еще с полдюжины изготовленных Арнольдом автоматов.
…Солнце, поднявшись на ширину ладони над горизонтом, понемногу разгоняло утренний морозец. Роса на стальных плоскостях испарялась. Синеватая лента дороги местами казалась залатанной белыми нашлепками тумана. Солнце вставало румяным и грозным. Поля еще окутаны сумраком, заиндевелые лесные опушки прихвачены запоздалыми весенними заморозками. Одеревеневшие травинки торчали шильцами.
Нортопо медлил надевать шлем. Ему хотелось услышать, как, пригретый солнечными лучами, начнет легонько потрескивать сковавший землю ледяной покров. Хотелось увидеть, как вспорхнет чибис. Как из ледяных лат высвобождаются травинки. За спиной щелкнул хронометр — тик-так. Он был закреплен в скафандре Нортопо, между лопатками. Хронометр не беспокоил. Зато время терпеливо напоминало о себе. Оно было вмонтировано в тело и не позволяло мешкать.
Рядом на чугунных лапах стоял гоночный аппарат, спереди чем-то похожий на каску. Кабина — прозрачный литой колпак. В лучах солнца стекла отсвечивали тревожно-багряным светом. Роса обсыхала. На сверкающей поверхности курился пар. Под кабиной торчали три ракетных сопла, похожие на беззубые, разинутые в смехе пасти. Через мгновенье из них вырвутся струи огня. Тяжелый корпус уберет в себя лапы, и начнется бешеная гонка, которая будет продолжаться до тех пор, пока в баках не кончится сухое горючее…