— Сестричка, ты бы разделась… — откуда-то издалека донесся голос Лиесмы.
— Сил нет, Лиесмук.
— Дай я тебе помогу…
— Ладно, не беспокойся, Лиесмук… С Харро у тебя серьезно?
— Сама не знаю.
— И что ты в нем только нашла.
— Он славный парень. Ведь между нами ничего еще не было… Я разрешаю ему подняться ко мне. Иногда он дожидается меня после спектакля…
Лиесма легла рядом. Сначала она открыла окно, комната наполнилась прохладой майской ночи.
— Помнишь, как мы тайком забирались друг к другу в постели? — спросила Лиесма.
— Да, сначала ты ко мне, потом я к тебе…
— Не знаю, почему матери это так не нравилось.
— Да ведь она и не замечала.
— Думаешь?
— Не до нас ей тогда было, ей не терпелось поскорей сбежать к своему хахалю, этому придурку из меллужского кабачка…
— По-моему, ты путаешь… Он был пожарником, сестричка, ты все забыла, хотя как раз тебе и следовало лучше помнить.
— Ничего я не забыла.
— А напрасно, нам с тобой не мешало бы научиться забывать, так было бы лучше, понимаешь, — выбросить из головы, и все дела.
— Ты имеешь в виду отца?
— В прошлом месяце он приезжал и останавливался у меня.
— Что ж ты не позвонила, Лиесма?
— Поздно было, он только на ночь…
— Все равно должна была позвонить.
— Ты же сказала, что слышать о нем не желаешь. Он работает там же, в Вентспилсе, капитаном небольшого буксира. Сын его в этом году заканчивает одиннадцатый класс. Собирается в Риге поступать в институт, а пристроиться негде, в общежитие не хочет, просил подыскать ему койку в какой-нибудь порядочной семье.
— Отец тебя об этом попросил?
— Да, Арика, что тут особенного. Чему ты удивляешься?
— Ведь мы же с тобой поклялись никогда с ним не встречаться, а если и встретимся случайно, то сделать вид, что незнакомы, если в дверь постучит — не открывать, у нас это было в рифму придумано, могли прочитать как стишок.
— У тебя голова всегда была стишками забита…
— Нет, я серьезно.
— Мы же теперь взрослые, и глупо дуться на отца. Моя комната на его деньги куплена и твоя квартира наполовину им же…
— Разве мать у него взяла?
— А ты не знала, сестричка?
— Я в денежные дела не вникала, все устраивал Арнольд, у него были всякие знакомства по части квартир.
— Сестричка, давай-ка лучше спать, скоро уже утро, а мы тут шепчемся… Ты знаешь, я этого мальчика возьму к себе!
— С ума сошла!
— А почему бы и нет, комната довольно просторная. Вечерами я в театре, он сможет заниматься…
— Лиесмук, ты ничего не понимаешь! Этот «мальчик» давно уже взрослый мужчина! Ведь ты совсем его не знаешь, и тебе самой надо устраивать жизнь.
— Он сможет спать за шкафом, я разгорожу комнату, чтобы было удобно ему и мне.
— Подумай, что ты говоришь! Его ребенка ты берешь к себе!
— Он взрослый парень, ты права, он не виноват, мне даже интересно…
— А куда ты Харро денешь? — не унималась Арика. Ее раздражала легкомысленность сестры: раз уж что-то втемяшила себе в голову, непременно сделает, а потом локти будет кусать, просить помощи. И почему этот парень должен жить у Лиесмы! Неужели отец не боится дурного влияния? Какое легкомыслие со стороны Лиесмы!
— Давай спать, сестричка, глаза слипаются…
— Ты меня так расстроила, что я не успокоюсь до утра. Сначала Увис, теперь ты! От вас обоих жди чего угодно!
— Не ворчи, сестричка! Скажи мне, ты счастлива?
— Не задавай глупых вопросов!
— Ты над этим не думала?
— Что толку, думай я, не думай, ну, скажи, что толку?
— А я вот иногда думаю… Когда мне удается что-то на сцене, я себя чувствую ужасно счастливой, хотя в общем-то ничего особенного… Меня уверяют, все еще впереди, через год-другой мне станут давать роли задрипанных старух, говорят, у меня получается, и зад мой для этого…
— Перестань, Лиесма! — оборвала сестра.
— Ты все еще сердишься?
— Сама не знаю, — прошептала Арика.
— Видишь ли, я любой ценой хочу быть счастливой, несчастливых людей и без того хватает, я хочу, чтобы у Харро жизнь удалась, чтобы наш братец, которого мы даже не знаем…
— И знать не желаем!
— Не перебивай меня!
— Лиесмук, поражаюсь твоей наивности!
— Мы давно с тобой не говорили по душам, ты только примчишься, отругаешь меня, но ведь сама ты как бесилась когда-то в Меллужах, из шкафов все вышвыривала, из буфета, о пол грохала… Мои сумасбродства так похожи на твои.
— Тогда у нас была причина, как ты не поймешь! Мы рвали и метали, когда к матери зачастили эти, эти…
— А будь мы другими, может, матери сейчас было бы лучше, была бы она другим человеком…
— Не верю.
— Спать, спать, утро вечера мудренее, Арика, завтра так или иначе нам к ней ехать, лучше, если вместе съездим.
— Попробую уснуть, Лиесмук, как думаешь, Харро не замерзнет в машине, что-то прохладно?
— У него в машине одеял предостаточно.
— Ну, спим…
Старая Раубиниене сидела за стойкой, склонившись над вязаньем. На том самом месте сидела она десять, двадцать лет назад, а может, и больше, просто моя память не способна была дальше заглянуть. Можно подумать, Раубиниене была повенчана с этим сумрачным, прокуренным, к тому ж еще от пивных бочек и сырым помещением. Просто удивительно, как Раубиниене за долгие годы не нажила себе ломоты в костях или чего похуже. Там и теперь она сидела — располневшая, улыбчивая, слегка кося на левый глаз, отчего никогда нельзя было с уверенностью сказать, смотрит ли она на тебя или нет.
Поздоровался.
— Каким это ветром Лусенова Нольдиса в Нориеши занесло? — подивилась Раубиниене.
— Отца привез, тетушка Раубинь.
— Какая я тебе тетушка! — громогласно выразила она свое неудовольствие, привлекая таким образом внимание немногих посетителей. Все же ей понравилось, что я заговорил с ней. Нехорошо было бы с моей стороны, поступи я иначе: она бы тотчас растрезвонила в Нориешах, какой я пыжливый, да, да, именно пыжливый, надутый, как пузырь, и поди догадайся, еще какой. Я должен был заговорить.
Мы приглядывались друг к другу, Раубиниене своим косящим взглядом ощупывала меня без всякого стеснения.
— Ах, значит, старика привез? — переспросила в упор.
— Да, тетушка Раубинь, ему вроде бы лучше…
— Все так говорят: лучше да лучше, а что ни воскресенье — на погосте в колокол звонят! Я, Арнольд, не глухая, отсюда хорошо слышно.
— Уж так ваш «Рим» устроен, все в нем слышно, не только колокол! — не остался и я в долгу.
— Лусен, что ты хочешь этим сказать? — настороженно спросила Раубиниене, опять уходя в вязанье.
— Да так, тетушка Раубинь, мне-то что… Отцу и в самом деле лучше.
— И что же, резали его? — спрашивает Раубиниене.
Вижу, у буфетчицы проснулось любопытство, надо дать ей возможность выспросить меня, иначе не смогу обратиться со своей просьбой.
— Резали, не без этого, да всего пустяк какой-то обнаружили… — рассказываю, как будто именно здесь, в «Риме», я должен выклянчить отцу еще несколько месяцев, а то и целый год жизни.
— Пустяк, конечно, что они еще могут сказать!.. — никак не успокоится Раубиниене. — Я по глазам точнее скажу, чем иной городской доктор, вспоров живот!
— И что же вы такое можете сказать? — спрашиваю мрачно.
— Хочешь знать? — повысив голос и с ухмылкой отвечает Раубиниене. — Я твоему отцу давно сказала, спета его песенка, только ведь не послушался, что ты с Лусеном поделаешь… У Лусена всегда был несносный характер, точно тебе говорю, он у меня здесь до гробовой доски просидит! У меня, и нигде больше!
— Потому-то я и завернул к вам.
— Плеснуть тебе чего, что ли? — Раубиниене прикинулась, будто не слышит моих слов. — Зашел посидеть, так раскошеливайся!