Хозяйка хутора Леясблусас[2] нашарила у ножки кровати кружку с водой, попила и принялась прикидывать, где, не дай бог, может заняться пожар. Печь летом не топится, там вряд ли, перед плитой пол кирпичом выложен, если и выскочит какой уголек, тут же загаснет. Дымоход сосед Даумант зеленой елочкой прочистил. В хлев с «летучей мышью» она с весны не заходила. В каретном сарае… Стой, а лимузин! В нем, будто свечи какие-то, искра возникает, Даумант так и говорил.
Мирта охнула, повернулась на правый бок, потом опять на левый, наконец встала, надела юбку, поверх рубашки накинула большой платок, взяла ключ и засеменила через двор к каретному сараю.
Подул утренний ветерок, коснулся ветвей белого налива, несколько яблок упало.
Замок не поддавался — Мирта пыталась повернуть ключ то в одну, то в другую сторону, но он застрял. По голым ногам тянуло сквозняком. Дверь каретного сарая была посажена довольно высоко: собака или кошка легко могли подныривать туда-обратно, да и человек поменьше ростом, коли поднатужится, пожалуй, пролезет. Может, кто и стоит с той стороны, сейчас как навалится плечом, дверь так и выломится с треском прямо на нее. «Хе-хе-е», — засмеется злодей, сядет в лимузин и покатит прямо по ней, как по мосту, а она, законная владелица, останется тут лежать. Даумант, правда, говорил, что завести машину можно только теми маленькими ключиками, один из которых она держала в своем ридикюле из настоящей свиной кожи (подарок покойного Яна), а другой — в ящике комода, в самом дальнем углу. Да нешто мало одинаковых ключиков, особенного-то в них ничего нет! Наберет какой-нибудь вурдалак целую связку, глядишь, один аккурат и подойдет.
Наконец в замке что-то щелкнуло, и ключ повернулся. Дверь со скрипом отворилась. Вот она белеет в полутьме, ее автомашина. Красавица, цветом прямо как полученная в приданое кобыла Серка, когда к староста седая стала. А в бумагах так чудно написано: цвета белой ночи. Всем хорош лимузин, кабы не название это заковыристое. Чего только люди сейчас не напридумывают! Как бы хорошо Серкой-то назвать.
Оно, конечно, сани с проржавелыми полозьями да бывшая выездная телега без колеса — плохие соседи, про бревенчатые стены, все в паутине, и говорить нечего. Разве чета они этой красоте, этому блеску… Такую-то вещь в большую бы комнату поставить, все равно пустует, только вот двери узковаты — не пройдет. Когда дом строили, разве мог кто подумать, что она, Мирта, когда-нибудь станет владелицей лимузина. Ан, видать, счастье-то неслышно подбирается, как и горе. Жаль только, что поздно пришло — сил нет принять его, и близких никого нет, кто бы вместе порадовался; хорошо хоть завистники есть. Прямо перст судьбы повелел в тот день кассирше универмага чуть не силком настоять: возьмите да возьмите лотерейный билетик! А Мирте он ни к чему, калоши два шестьдесят стоят, а тут плати еще тридцать копеек! Хорошо, что та не отступилась: купите, мамаша, купите, может, пылесос выиграете. Только зачем Мирте пылесос, весь век без него прожила, проживет и еще сколько там осталось. А кассирша — ну будто кто ее поджигает: за тридцать копеек достанется, а ведь стоит больше тридцати рублей. Ну, коль стократная прибыль, тут уж не взять — только бога гневить, решила Мирта, достала тридцать копеек и… прикупила к калошам автомашину. Прямо вспомнить приятно. Не каждому такое везенье. Кассирша теперь, наверное, локти кусает, что себе не взяла тот билетик. Надо бы ей в утешение пару десятков яичек отнести, в магазине-то не всегда достанешь, а когда и есть, так бледные что снаружи, что внутри, разве сравнишь, как на хуторе куры несут: коричневые да с большими желтками. Только ведь не помнит Мирта, какая из себя эта кассирша, она там небось не одна, одна-то разве выдержит — день за днем с утра до вечера? В нынешних людях нет уж той хватки. А может, кассирша и не знает вовсе, какое счастье в руках держала, подумалось Мирте, тогда уж лучше пусть так и не узнает, к чему человека понапрасну огорчать.
Хозяйка хутора тронула рукой бок Серки — холодный. Где-то там, внутри, помещалось сердце машины, сейчас застывшее. Как у покойницы. Это ведь надо чего удумала, тут же осудила себя Мирта, было бы умение, так хоть сейчас оживить можно. Да, мало толку от счастья, коли оно в каретном сарае хранится. Было бы кому за рулем сидеть, можно бы на кладбище съездить, когда пожелается. Или в магазин, чтобы буханки на себе не тащить. А то в дом, где родилась. Он уж опустел давно, может, и развалился, да хоть на розовый куст поглядеть, он-то небось на своем месте… К реке бы сходила, где девчонкой с детворой играла.
Даумант тоже! Ездить может, а не упросишь. Бумаг, мол, нет. Чудно, ей-богу, что главное-то: умение или бумага? Раньше, бывало, едет всякий, кто вожжи в руках держать может, и чтоб у него кто права спрашивал? Не было такого, а падали да разбивались меньше.
Словом, Даумант не повезет. У рижского Мартыня моциклет… Чего бы ему и за лимузин не сесть? А там, кто знает, может, уж свой давно купил, ведь, как Ян помер, сколько уж лет о племяннике ни слуху ни духу. Коли свой лимузин завел, какая ему радость сюда тащиться. Только вряд ли, вряд ли сумели они столько накопить, учителя-то, говорят, не больно много получают. Да и мальчишку одевать-кормить надо, он, кажись, аккурат в тех годах, когда много едят. Да чего тут, в сарае, накумекаешь! Пойти в комнату, глядишь, пока солнце-то взойдет, уж и письмо написано будет.
Взяв подойник, Мирта вышла во двор. Утро пасмурное, легкий туман. К полудню разойдется, еще и солнце выглянет. Такая погода стояла уже пару недель, сырость не подпускала морозы. Вовсю цвели осенние цветы, не тревожась о том, что следующее утро может оказаться для них последним.
Мирта вспомнила: в детстве однажды тоже была такая вот осень, и 13 октября, в свой день рождения, она проснулась оттого, что к щеке прислонилось что-то прохладное: это мать нарвала букет росистого золотого шарика и положила на подушку.
А сегодня в комнате на столе стоят розы, привезенные рижскими гостями. Мирта таких и не видала раньше: в середке цветок ярко-фиолетовый, бархатный, а снаружи бледноватый, будто налицо изнанкой смотрит. Дагния говорила, как называются-то, да из головы выскочило, на манер Гауи[3] вроде, а сорт будто французский. У нее вон округ дома тоже розы — красные, и розовые, и белые. А в начале лета распускается куст белого шиповника — не наглядеться! И ведь невелики цветки, а уж как пахнут! По цветкам пчелки бегают. Еще липа не зацветет, а соты в ульях уж полны, надо новые рамки класть…
— Здесь так романтично, — сказала Дагния, вставая с кровати и потягиваясь. — За окном туман, мычит корова.
— И петух соловьем заливается.
— Не иронизируй, Мартынь! Мне действительно здесь нравится. Эти бревенчатые стены…
— Зимой щели ветер насквозь продувает.
— Ну и что! Зимой нам здесь не жить. А летом давай приедем? Босиком по росе походим… К тому времени, может, и я получу права. Объездим окрестности.
— Ладно, ладно.
— Ты соглашаешься, просто чтоб не спорить. Ну скажи, чем тебе не нравится этот хутор и тетя? Почему годами жили, как чужие? Старушка сердечная такая.
— Отец не очень-то роднился с нею.
— Почему? Сестра ведь…
— За богатого вышла, жадная стала. В последнее военное лето мы тут скрывались. Отец по хозяйству все делал, помогал добро сберечь. А она осенью, когда провожала в Ригу, дала пару килограммов старого сала, и все.
— Ну и что ж из этого?
— «Что, что»! Я скотину пас. И мать сложа руки не сидела. У тети одного полотна сколько было, все перекладывала, проветривала. Могла бы и нам за труды выделить кое-что. Помнишь, как тогда с тканями туго было! А эта знай приговаривает: «Вот сыночек возвернется…» А от Гедерта ни слуху ни духу.
— Так и не нашелся?
— Нет. Наверное, погиб в самом начале войны.
— Это он? — Дагния показала на свадебную фотографию на стене.