— Это было лет пятнадцать назад или даже больше, — заметил Мартынь.
— А я говорю, недавно!
— Какая разница, — потушила спор Мирта. — А что ж его не посадили? Это нешто дело — ходить по улицам да скулы ломать.
— Он не ударил бы, не напади они. Сами и виноваты, надо понимать, что порой осечка бывает. А за себя постоять всякий имеет право. Святое дело!
— Так-то оно так, а все одно нехорошо, — встревоженно шамкнула свое Мирта. — Ну и дела творятся на белом свете! Одна я ничего не вижу и не слышу. Будто ничего и не случается.
— Постоянно случается! Когда спать ложитесь, смело можете помолиться за упокой очередных душ. Да вот хоть вчера: по пути к вам «Жигули» в канаве видели. Стекла вылетели, кузов помят, как шляпа. Вверх тормашками, говорят, летел.
— И погибшие есть? — тетины глаза загорелись любопытством.
— Надо думать, есть, — чувствуя, что приобрел заинтересованного слушателя, продолжал Виктор свой рассказ ужасов. — Правое сиденье разворочено, руль согнуло, кто впереди сидел, вряд ли в живых остался. А в тот раз, когда у поворота на Элстери машина перевернулась, из пяти человек четверо на месте скончались. Все в ряд лежали, лица тряпками прикрыты… У меня сердце не выдержало, разворачиваем, говорю, жена, транспорт, катим назад. Так мы в тот раз к вам и не приехали, да ведь Олита писала. Сколько там кровищи пролилось, в машине будто бидон с сиропом опрокинули.
— Удивительно, как это вы мимоходом успели все до тонкостей разглядеть, — пожала плечами Дагния.
— Почему мимоходом? — Олита округлила глаза. — Мы отъехали в сторону и остановились.
— А мы никогда не останавливаемся, когда видим аварию. Удовлетворять свое любопытство за счет чужого несчастья — это как-то…
— Зачем же любопытство? — Виктор бросился на выручку жене. — Я остановился, чтобы разобраться. Все проанализировал, что, как и почему.
— И за десять минут тебе картина стала ясна полностью! — усмехнулся Мартынь.
— Святое дело! — Виктор, задетый, вздернул подбородок.
— Просто непонятно, что это следователи да эксперты неделями разбираются в причинах аварий. Пустили бы тебя, десять минут — и готово!
— Это точно, я ковыряться не люблю. И вообще, если за что возьмусь, то довожу до конца.
— Ну, тогда айда на погреб!
Мартынь с грохотом отодвинул стул и пошел к дверям. Вот уж, ей-богу, дураков не сеют, не жнут, они сами растут. На чужих нервах. Мартынь был зол.
— Скажите мужьям, чтоб раздетые к столу не садились! — обратилась Мирта к Дагнии с Олитой, когда мужчины вышли. — Тут не сборище нугистов.
— Нудистов, тетя, — поправила Дагния.
— Все одно! Почитай что без одежи сидят, все «хи-хи» наружу, прямо не знаешь, куда глаза девать. Ласма тоже в прошлое воскресенье ходила что Ева, самый стыд только прикрымши.
— Где же солнышка схватить, как не на деревне? — защитила Олита свое дитя.
— Чуток поприличнее-то можно бы. Я в молодости и перед солнцем не оголялась, не то что перед всем миром! А сейчас, смотрю, такие времена пошли… Ну, на дворе — ладно. А только за стол чтоб голые не садились. Не люблю я.
— Ладно, ладно! — пообещала Олита. — Ты лекарство приняла, мама?
Ого! Уже «мама», поразилась Дагния. Недавно еще называла свекровушкой. Оно, конечно, намек чересчур горький, «мама» звучит короче и милей. Для ушей Мирты особенно. Льстивый язык во все времена что капитал; к сожалению, ей, Дагнии, этого богатства не дано.
— Пусти! Кусает, — Ласма руками уперлась в грудь мужчины и оттолкнула его.
— Кто кусает?
— Не знаю. Наверное, сикухи, муравьи, ну, — она села, подобрала колени, обхватила руками.
Мартынь снял с обнаженной спины девушки прилипшие травинки. Может быть, потому что ладонь его загрубела от работы, кожа показалась сказочно нежной. Нет, она и вправду была такой, каждый нерв чувствовал ее бархатную эластичность. Выше пояса рука нащупала несколько позвонков, ниже они исчезли, еще ниже ощущалась округлость бедер. В мозгу вновь вспыхнуло желание, но пресыщенное тело не откликнулось на призыв.
— Тебе не холодно?
— Нет.
Мартынь все же дотянулся до своего пиджака и накинул его на загорелые плечи девушки, однако сейчас же пожалел об этом: Афродита превратилась в Деметру. (Дагния привезла с собой «Мифологию» Парандовского, и, так как других книг тут не было, он прочел ее уже дважды.) Мужчина прикоснулся к темным волосам, покрывшим колени, Ласма выпрямила спину, откинула волосы и смотрела на Мартыня своими большими серыми глазами, которые в мягком сумраке стога будто излучали свет. Спрашивали они о чем, просили или приказывали? Он должен признаться себе, что не понимает эту девушку, которая позволила говорить своим волосам, плечам, округлой груди, талии, узким ягодицам и стройным ногам. Однако этот язык был такой неопределенный; одновременно обещание и запрет. Глаза же имели странное выражение, они будто проникали прямо в мозг, высвечивая там мысли и желания, которые, может быть, хотелось бы скрыть, ну, во всяком случае, поначалу. Девушка охотнее дарила ласку, чем слово. Может быть, ее молчаливость и привлекла Мартыня? На потных, самоуверенных, шумных и порой грубоватых старшеклассниц он смотрел скорее как отец, чем как мужчина. Возможно, впечатление оказалось бы иным, если бы он попытался на одну из них взглянуть другими глазами, но у него не возникало такого желания: это ведь его ученицы. Ласма же — молодая женщина, изо дня в день находящаяся рядом, и она так похожа на Олиту в молодости. Почти двадцать пять лет он был верен Дагнии, так что в распущенности его никак нельзя упрекнуть. Разве только в том, что недостало сил не протянуть руку, отказаться от этой девушки, которая соединила в себе ту, давнюю, и сегодняшнюю любовь. Она, разумеется, могла обидеться, оттолкнуть, бить, царапать, звать на помощь. Но Ласма молчала. Потом ответила на поцелуй, а потом… оказалось, что он у нее не первый.
— Надо возвращаться, покажется подозрительным, куда это мы оба пропали.
— Да.
— Ты не бойся, мы недолго будем прятаться. Еще пару недель, и в Риге мы сможем ходить в тобой в кино, в кафе…
Ласма кивнула головой, волосы закрыли лицо. Мужчина откинул их.
— Подыщу какую-нибудь комнатку. Чтобы нам было хорошо. Разведусь, конечно.
— Когда?
Вновь этот насквозь видящий взгляд.
— При первой возможности. Дагнию подготовить надо.
— Съездим куда-нибудь!
— Как это сделать?
— Очень просто. К горе Мунамяги, например.
— Можно… Только тогда тетю надо орать с собой, черт побери! А там Угис захочет и еще кто-нибудь…
— Нет, на мотоцикле! Твоя «Pannonia» ведь на ходу?
— На ходу, но…
— Но?
— Не можем же мы в одно прекрасное утро сесть вдвоем и поехать.
— Пожалуйста, подай мне бюстгалтер!
Мартынь выполнил просьбу, подал блузку, джинсы и сам начал одеваться. Не обиделась ли Ласма, подумал он и взглянул на девушку: нет, лицо не надутое, она деловито застегивала одну пуговицу за другой, Мартынь скользнул рукой под блузку, погладил нежный бок, ладонь его потянулась вверх, встретила плотное сопротивление бюстгалтера. Но мужчина уже знал, что ткань эластичная… Ласма не сопротивлялась, ее тело, как обычно, потянулось навстречу ласке.
Угис валялся на кровати, задрав длинные ноги на спинку. У дверей кто-то поцарапался, или ему только показалось? Опять. Кот? — не может быть, он пролез бы в дырку, выпиленную внизу двери. Отец и Виктор сюда не заходят: если Угис нужен, его зовут, тетины тяжелые шаги он хорошо знал. Мать не царапала бы, она толкнула бы дверь и зашла. Остается… Остается только… Угис вскочил на ноги. А если все же? Он подкрался к двери и резко отдернул ее.
Ласма вздрогнула, попятилась, споткнулась и, наверное, упала бы с высокого крыльца, если бы Угис не схватил ее за руку.
— Какие глупые шутки! — рассердилась девушка. — Ты всегда так встречаешь гостей? Да пусти же!
Парень освободил ее руку и низко поклонился, показывая на дверь: