Я смотрел на них сквозь решётку тюремного окна, и в неподвижной знойной тишине мне были ясно слышны хриплые речи старика, сухой кашель чахоточного, краткие восклицания хромого, похожие на отрывистый, бессильный лай старой собаки. Парень молчал, разглядывая неподвижным взглядом мертвеца моё лицо в окне тюрьмы.
— Хоть камень гложи, — сказал чахоточный и, взяв в руку камень, бессильно швырнул его прочь от себя.
— Вон — жид идёт, — проговорил старик. Недалеко от них быстро шагал высокий тонкий еврей, согнувшись и придерживая одною рукой отвисшую пазуху длинной чёрной одежды. Его другая рука странно болталась в воздухе, точно пытаясь схватить что-то никому, кроме её хозяина, не видимое. Из-под его босых ног клубами вздымалась пыль, и весь он точно летел в её сером горячем облаке.
— Эй! — крикнул хромой.
Товарищи молча посмотрели на него.
— Эй, милый! — громко повторил хромой, когда еврей поравнялся с ним.
Чёрная тонкая фигура сразу остановилась, точно в ней вдруг сломалось то, что приводило её в движение.
— Н-ну? — раздался высокий, тонкий, тревожный голос.
— Слушай! — заговорил хромой, — не знаешь ли ты какой работы нам вот, а?
— Нет работы! — быстро качнув головой, ответил еврей.
— Нету?
— Нигде нет никакой работы!
— А — хлеба… никто не даёт… не подают здесь?
Еврей помолчал, потом тем же высоким и тревожным голосом молвил:
— Не знаю… а! как всем нужно иметь хлеб!
— У тебя что за пазухой? — неожиданно спросил парень с телячьими глазами. Спросил и глупо, громко захохотал…
— Это — для моих детей… прощайте!
Еврей покачнулся, взмахнул рукой и пошёл, увлекая за собою четыре пары жадных глаз.
Но тотчас же парень вскочил на ноги, оглянулся, прыгнул вслед за евреем и, сильно размахнувшись, ударил его сзади в ухо. Удар был тяжёл и крепок, — еврей упал в пыль дороги без звука, как срубленное дерево.
— Вот!.. — громко сказал парень и нагнулся над упавшим, а когда он выпрямился, в руках у него были два круглых хлеба. Четверо людей быстро слились в одну тесную кучу тела и лохмотьев и молча стали есть, изредка поглядывая на еврея, всё ещё неподвижного.
Но вот он приподнял голову… потом вытянулся… и быстро сел на дороге, весь серый от пыли. По лицу у него текла кровь, он дотрагивался рукой до лица, подносил руку к глазам, смотрел на неё и снова стирал ею кровь. Всё это он делал молча и не глядя на четверых людей, которые тоже молча пожирали его хлеб.
Потом он встал на ноги, пошатнулся и пошёл, опустив руки вдоль туловища.
— Дай ему ещё! — сказал хромой парню. Лицо у хромого — я видел — было красное, довольное.
Послушно и не торопясь парень дважды шагнул, взял еврея сзади за шиворот, повернул его к себе лицом и ударил раз, два. Еврей снова упал. Но на этот раз он крикнул звонким, режущим сердце голосом:
— Что вы делаете?
Парень довольно усмехнулся.
— Едим твой хлеб, — ответил чахоточный.
— А ты — соси свою кровь, — громко добавил хромой.
Парень захохотал деревянным смехом идиота.
Тогда вмешался и старик.
— Соси кровь — верно! — сказал он. — Христову-то кровь, небойсь, пили, жиды проклятые? То-то! Никогда вам не забудется! Идём, ребята!
Они пошли, и стена тюрьмы скрыла от меня их зловещие фигуры.
Еврей всё сидел на земле и вытирал рукой залитое кровью лицо. Он что-то бормотал — молитву или проклятия — мне не слышно было. Потом он поднялся и, бессильно качаясь на тонких ногах, стал смотреть в ту сторону, куда ушли ограбившие его. Одна его рука неподвижно висела вдоль туловища, а другая всё судорожно поднималась к лицу, стирая с него кровь и пыль. Вот он сунул руку за пазуху, вырвал её оттуда, взмахнул головой вверх и — весь изломанный, спотыкаясь и размахивая руками, как большая раненая птица крыльями, — побежал снова в ту сторону, откуда пришёл…
На окраине города, в грязной луже среди улицы, играли три мальчика. Высоко подобрав штаны, они ходили взад и вперёд по грязи, гуськом один за другим, изображая пароход и баржи.
На бледном, весеннем небе весело и ярко горело солнце, воздух был напоен густым запахом свежей листвы, тёплая грязь мягко ласкала голые ноги мальчишек, и ребята были довольны — маленьким людям немного нужно грязи, чтобы быть довольными жизнью.
Пароход изображал крепкий мальчик лет десяти, он был одет лучше, чем его товарищи, в платье более крепкое и чистое, чем у них, и, видимо, был более сытым, чем они. Лицо у него было смуглое, здоровое, а глаза — матовые и круглые, как две медные монеты.
Сзади парохода, держась рукой за его пояс и качаясь с боку на бок, шагал колченогий рыжий человечек тоже лет десяти, с пёстрым от веснушек лицом и плутоватыми голубыми глазами.
А третий мальчик — тонкий, чёрненький, проворный, как мышонок, с кривой, робкой улыбкой на тонких губах — третий был косой на оба глаза.
— громко пел мальчик, изображавший пароход, и, в такт песне, крепко бил ногами по грязной воде.
— Не брызгайся, Мишка! — предупредил его рыжий.
— присочинил Мишка к своей песне, продолжая брызгать.
— Слесарев жидёнок вышел! — сказал рыжий, и его большой рот растянулся широкой улыбкой.
Все трое остановились на месте, глядя вдоль улицы. Недалеко от них, у ворот старого маленького дома, стоял, весь испачканный сажей и маслом, мальчик-еврей. Он поднял голову кверху, прищурил глаза и улыбался, глубоко вздыхая всей грудью.
— Бориска! — тонким голосом крикнул косой.
— Давайте, окрестим его в луже? — тихо предложил Мишка.
— За что? — робко спросил косой. — Ведь он тебе ничего не сделал…
— Смешно будет! — уверенно ответил Мишка.
— И вправду — смешно! — согласился рыжий мальчик. — Как он барахтаться будет в лужице-то!
И рыжий громко захохотал.
— Ты, косой, — дурак! — заговорил Мишка твёрдо и убеждённо. — Говоришь тоже — за что? А кто Христа распял? Ага? Жиды распяли… стало быть, их тоже надо мучить! Мой отец говорит — они всегда… хитрые! Они хотят со всего света деньги забрать и — больше ничего! И чтобы все русские на них работали — знаешь? Отец — знает, он читал… да!
Лицо у Мишки стало оживлённо-злым, и в матовых его глазах сверкали зелёные искры…
— Давай! — согласился рыжий мальчик, торопливо толкая косого в бок. — Зови его, ты с ним дружишься… Как он будет… в грязи-то!
И рыжий снова захохотал.
Косой сконфуженно улыбнулся и тихо сказал:
— А простудится…
— Ничего! — уверенно возразил Мишка. — Тут — близко, убежит домой… А то — больно нужно! Чего его, жидёнка-то, жалеть? Их — много! Зови, кривой…
Мишка волновался, предвкушая забаву; рыжий тоже увлёкся, его глаза задорно сверкали, он толкал косого мальчика в плечо и шептал ему:
— Ну, кисель, скорее…
— Бориска! — негромко позвал косой, опустив голову и не глядя на еврея.
— Ну? — равнодушно отозвался еврей.
— Иди сюда…
— Какую я штуку нашёл! — нетерпеливо вскричал Мишка.
— Вот штука! — поддержал рыжий товарища, чмокая губами.
Еврей покачнулся на тонких ногах, склонил голову, на плечо и странно, боком, пошёл к луже. Но тотчас же нерешительно остановился, подумал о чём-то, глядя на троих мальчиков, и спросил их сиплым голосом усталого человека:
— Драться не будете?
— Иди, Бориска, не тронем! — громко и весело отозвался рыжий.
Двое мальчиков насторожились, как сычи ночью, и одновременно опустили головы, скрывая блеск своих глаз, а косой — медленно и робко подвинулся в сторону от них.
— Какая штука? Железная? — спросил еврей, тихо и серьёзно.
Его угловатое, костлявое лицо, чёрное от сажи и грязного масла, лоснилось на солнце, а большие глаза были устало прикрыты длинными ресницами. Голову он склонил вниз и набок, длинные худые руки бессильно повисли вдоль тонкого тела, — видимо, он был замучен работой, непосильной ему.