— Какого черта ты не на своем посту? — сказал тот, что вылез из земли.
Вдруг пришедший кинулся на землю и склонился над мертвецом. Тогда часовой уткнул лицо в ладонь и принялся тихо и трусливо выть, словно зверь.
— Ой! — охнул пришедший и тихо добавил: — Зубы тебе нужны? Золотые коронки? Да?
— Что, что? — не поняв, переспросил тот, что вылез из земли. А часовой завыл еще громче.
— Ой! — снова вырвалось у пришедшего. Казалось, вся тяжесть земли придавила ему грудь.
— Зубы? — переспросил гот, что вылез из земли. Он тоже стремительно опустился на колени и вырвал из рук часового матерчатый мешочек.
— Ой! — только и произнес он и выразил в этом звуке всю меру человеческого отвращения.
Пришедший отвернулся, приставил дуло своего пистолета к голове часового и нажал курок.
— Зубы! — пробурчал он, когда отгремел выстрел. — Золотые зубы.
Они медленно поплелись назад и ступали очень осторожно, пока не отошли от того места, Где валялись мертвецы.
— Теперь вам стоять, — сказал тот, что вылез из земли, прежде чем снова исчезнуть под землей. — Ваш черед.
— Да, — ответил пришедший, медленно побрел по грязи к своему блиндажу и тоже скрылся под землей.
Он сразу понял, что молодой все еще не спит, в тишине по-прежнему раздавались те слабые невнятные шорохи, которые всегда раздаются, когда лежащий рядом не может уснуть.
— Зажги свечу, — тихо сказал пришедший. Желтое пламя, вздрогнув, слабо осветило их яму.
— Что случилось? — с ужасом спросил тот, что моложе, увидев лицо товарища.
— Нет часового, — сказал он. — Заступай!
— Хорошо, — послушно сказал парнишка. — Только дай мне, пожалуйста, часы, чтобы я вовремя разбудил подсменного.
— На, держи.
Тот, что постарше, присел на солому и закурил. Он задумчиво глядел на мальчишку, который надел ремень, шинель, подвесил к поясу гранату и устало склонился над автоматом.
— Ну, все, — сказал малыш, — будь здоров!
— Будь здоров.
Тот, что постарше, задул свечу и остался в полной темноте, совсем один, в земле…
МОЕ ГРУСТНОЕ ЛИЦО
Рассказ, 1950
Когда я стоял в порту и смотрел на чаек, мое грустное лицо привлекло внимание постового полицейского, дежурившего в этом квартале. Я весь ушел в созерцание птиц, они то взмывали в воздух, то камнем падали вниз в тщетных поисках пищи. В порту было пусто, в густой, как бы покрытой пленкой, грязной от нефти зеленоватой воде плавали всякие отбросы; не было видно ни одного парохода, подъемные краны заржавели, складские помещения пришли в упадок; даже крысы, по-видимому, не водились в черных развалинах порта, тихо было вокруг. Много лет уже, как прекратилась всякая связь с внешним миром.
Я выбрал одну чайку и стал следить за ее полетом. Боязливая, словно ласточка, чующая грозу, она чаще всего держалась низко над водой и лишь изредка с криком отваживалась взлететь ввысь, чтобы присоединиться к своим товаркам. Если бы мне предложили загадать желание, то в эту минуту я пожелал бы только хлеба; я скормил бы его чайкам, я бросал бы крошки и белыми точками определял направление беспорядочных полетов птиц, сообщая им цель.
Мне хотелось, бросая кусочки хлеба, разрушать пронзительно стонущее сплетение беспорядочных полетов, вторгаться в него, как в пучок нитей, которые расчесываешь. Но я был голоден, как эти птицы, очень утомлен и все же счастлив, несмотря на свою грусть: хорошо было стоять здесь, засунув руки в карманы, смотреть на чаек и упиваться грустью.
Вдруг на плечо мне легла начальственная рука, и я услышал:
— Следуйте за мной! — Дергая за плечо, рука пыталась повернуть меня.
Не оборачиваясь, я сбросил ее и спокойно сказал:
— Вы не в своем уме.
— Соплеменник, — произнес этот, все еще невидимый, человек, предупреждаю вас.
— Послушайте, господин… — откликнулся я.
— Какой еще господин?! — воскликнул он гневно. — Мы все соплеменники.
Он встал рядом со мной, осмотрел меня сбоку, и я вынужден был отвести свой блуждающий по небу счастливый взор и погрузить его в добродетельные очи полицейского; он был серьезен, как буйвол, десятки лет не вкушавший ничего, кроме служебного долга.
— На каком основании… — начал было я.
— Оснований достаточно, — сказал он. — Ваше грустное лицо.
Я рассмеялся.
— Ничего смешного здесь нет! — Его гнев был неподделен.
Сначала я подумал, что он затеял все это со скуки, так как ему не попались на глаза ни одна незарегистрированная проститутка, ни один подвыпивший моряк, или вор, или дезертир, которых можно было бы задержать; но теперь я убедился, что он не шутит, он в самом деле намерен арестовать меня.