— Вера… Ах, как глупо… Прощай…
Артем вытащил нож, обрезал веревку.
И все. И тогда Вера пронзительно закричала и прикусила себе руку, чтобы не закричать еще громче. Она лежала на выступе и расширившимися глазами смотрела вниз, в холодную бездну, куда исчез Артем.
Там громыхал камнепад.
А потом стало необыкновенно тихо, и в этой тишине, в этой смертной тишине сверху донеслись тихие, металлические постукивания.
Солдаты-альпинисты продолжали штурмовать вершину.
Трудно предположить, о чем может думать человек в такие минуты. Скорее всего ни о чем. И даже горе, ощущение невозвратимой утраты человеческой жизни не может вывести его из состояния глухого шока. Горе приходит потом, когда отступает холод смерти.
Медленно двигались раненые солдаты. В изорванных грязных гимнастерках, в бинтах, пропитанных кровью.
Шаркали по каменистой дороге пыльные сапоги, позвякивали каски, автоматы, винтовки. Тех, кто не мог идти, несли на носилках, плащ-палатках. И беженцы с молчаливым состраданием смотрели на бойцов.
В укрытии немцев было по-прежнему спокойно. Пулеметчики наблюдали за тропой. У рации сидел солдат, ждал сигналов. Потом поправил наушники, закурил.
Офицер разложил на земле карту, вел по ней пальцем в кожаной перчатке и что-то быстро говорил на своем отрывистом языке. Унтер-офицер и трое солдат сидели вокруг на корточках, внимательно слушали. Офицер изредка поднимал на них глаза, что-то спрашивал.
— Яволь… Яволь… — унтер-офицер кивал головой.
Солдаты встали, стали быстро готовиться. Мотки веревок, ледорубы. Легкие автоматы.
А офицер показывал на вершину и продолжал что-то быстро говорить.
Теперь они двигались двумя парами. Семен Иваныч с Барановым и Вера со Спичкиным. Первым поднимался Семен Иваныч. Передвигая огромное, тучное тело, он шепотом ругался, пыхтел, оглядывался на Спичкина.
— Не дрейфь, Спичкин, — подбадривал он его. — Я, брат, в твои годы…
Спичкин молчал. У него онемели руки, пальцы плохо слушались.
— Быстрее! — торопил Баранов.
Он вдруг начал бояться, что они опоздают. Все жертвы, все труды нечеловеческие и его сделали нервным, торопливым. После смерти Артема он стал командиром группы.
— Не торопи, — обрывал его Семен Иваныч. — Один раз уже поторопились…
Спичкин карабкался из последних сил. Он все время оглядывался на Баранова. У того было такое выражение лица, что у Спичкина просто не поворачивался язык, чтобы попросить хоть минуту отдыха.
Пронзительные солнечные лучи топили, поедали остатки тумана, укрывавшего скалы и альпинистов, отчаянно карабкавшихся по ним.
— Время, Семен? — хрипло спрашивал Баранов.
— Часы разбил, будь они неладны! — ругнулся сверху Семен Иваныч.
После пережитого потрясения лицо Веры словно помертвело. Она механически передвигалась, выполняя команды, а глаза были пустыми и равнодушными. Казалось, ей теперь все равно, дойдут они до вершины или нет.
Вот она поднялась на маленький уступчик, на котором, прижавшись друг к другу, стояли Баранов и Семен Иваныч.
— Держитесь за меня, — сказал Баранов. — Глаза не болят?
— Нет, спасибо…
Спичкин пристукивал от холода зубами.
— Зачем я пошла с ним в связке? — вдруг сказала Вера. — Вы бы удержали его…
— Не удержал бы, — жестко ответил Баранов. — Он поступил правильно.
— Что значит правильно? — Вера в упор посмотрела на Баранова.
— То и значит, — под обветренными скулами на лице Баранова заходили желваки. — По-другому он не имел права…
Спичкин смотрел на Баранова, жалобно улыбнулся:
— Руки отмерзли… Не чувствую…
— Шарфом обмотай… Держи…
Баранов смотрел, как Спичкин разорвал шарф, обматывал онемевшие руки. Глаза его странно блестели.
— Везучий ты парень, Спичкин, — сказал Баранов. — Мне так никогда не везло.
А наверху работал Семен Иваныч.
— Х-эк, х-эк! — покряхтывал он и приговаривал: — Старый пень, седой дурень!
Он задирал голову, смотрел вверх. Оставалось совсем немного. Последние усилия — и они будут наверху, у заветной цели, за которую отданы жизни товарищей.
— Водки бы глоток, — бормотал Баранов. — Спичкин, водки много пьешь?
— Н-не очень…
Баранов смотрел, как поднимается Вера, и вдруг прищурился, сказал: