И пошел, и пошел. Митя раскапризничался, как недоспавший ребеночек-малолетка. Ни плавные Катины слова утешений, ни ее трезвые конструктивные предложения цели не достигали.
«Милый мой, хороший, успокойся. Завтра буду в городе и непременно, непременно захвачу… Завтра?! Нет, я не могу. Я не могу, чтобы завтра. Я… Так сам съезди, Митенька. Все ж лучше, чем сутками валяться. Дорога тебя развле…» — «Валяться»?! Ах так, значит, по-твоему, я…»
И пошел, и пошел, и пошел, все дальше, дальше, дальше.
Катя слушала, терпеливо пережидая. Потом поднялась с легким вздохом и начала собираться в город. В конце концов, работа подождет. Можно и вечером успеть закончить. Можно, если что, и ночь прихватить — не беда.
Возвращались они уже на закате. Тени были густы и длинны. Умиротворенный Митя, привычно устроившись позади жены, сжимал обеими руками и нежно поглаживал старый альбом, коричневый, с бледными, как и вспоминалось, васильками.
— Была ведь жизнь, — бормотал Митя, — светло улыбаясь. — Была. Хочется вернуть, повторить, пройти еще раз.
— Пройди, пройди, — соглашалась Катя, не слыша.
Ее занимала только дорога, стремительно бросающаяся под колеса машины.
Старая «Волга» и так невольно выделялась среди прочих машин ностальгической мощной прелестью фрегата. Несущаяся на скорости, близкой к дозволенному пределу, — она привлекала внимание вдвойне. А если еще за рулем сидит, елки-палки, такая женщина?
— Бешеная! — восторженно проорали из «Москвича», настигнув и сопровождая какое-то время, пытаясь знаками завлечь стриженую амазонку в загородный ресторанчик.
Катя бегло улыбнулась наездникам «Москвича» и забыла о них: впереди ее ждал мост.
— Нужно как-то осознать, осмыслить, — вдумчиво бормотал Митя. — Нужно остановиться и подумать.
— Подумай, подумай, — согласилась Катя.
Митя понял, что его не слышат.
— Это целый мир был, понимаешь? Был, был и рассыпался.
Жена молчала. Она взлетала с машиной на мост. Далеко внизу оказывалась коротко посверкивающая солнцем река, темные приречные кустики и деревья, слабые голые человечки среди них, под ними. Горизонт, вытягиваясь, обнаруживал себя и приближал высокое, свободное небо. Различие между верхом и низом грозило стать условным, точно переставал срабатывать уютный, унизительный закон тяготения.
Митя искоса посматривал на жену, обеспокоенный ее молчанием, ее холодной мрачной улыбкой, а глаз Жены он вовсе не мог видеть и беспокоился тем более.
Но мост кончился. Горизонт исчез. Небо и дорога расстались, как чужие — каждому свое. Все приблизилось, обступило — серые заборы, грудастые женщины с тяжелыми сумками, их крикливые дети, их нетрезвые мужчины в пиджаках. Машина сразу как-то постарела, сникла и ползла теперь осторожно, аккуратно.
— А знаешь, как это страшно, — успокоившись, сказал Митя. — Когда умирает твоя мать.
— Знаю, — усмехнулась Катя. — Моя ведь тоже умерла. Забыл? — она уронила через плечо иронический взгляд.
Да, он забыл. Простая истина, что его утрата не единственная в своем роде, что и другие люди — непредставимое множество людей — теряли и хоронили родных и трудно переживали, и как-то выкарабкивались и продолжали жить дальше, — эта грубая истина совсем не утешала, она оскорбляла Митю рассудочным равнодушием к его чувствам.
— Но ведь твоя мама долго болела, кажется, — запальчиво заметил он. — И потом — когда это было!
— Действительно, — покивала Катя.
— Вот видишь.
Машина стояла перед воротами.
— Иди-ка ты лучше открой ворота, — посоветовала жена.
Митя выбрался из машины и, прижимая к себе драгоценный фотографический альбом, поплелся открывать ворота.
В первом часу ночи, когда Катя, отстучав положенную дневную норму, вышла в гостиную, Митя спал, неловко развалившись в кресле. Вечером он долго рассматривал фотографии в надежде «как-то осознать, осмыслить» и заснул, не достигнув желанной цели, растревоженный, недоуменный. Настоящее никак не пересекалось с людьми, навсегда застывшими на плотных глянцевых листочках бумаги.
Катя сгребла фотографии, стараясь не слишком присматриваться к далекой чужой жизни. Мелькали жанровые сцены из быта незнакомых людей, но в тощем мальчике с неуверенными, часто унылыми глазами легко узнавался Митя, а в пышной даме, имевшей на лице неизменное выражение вне зависимости от ситуации — сидела ли она на качелях между высоких сосен, лежала ли на белом балтийском песке или царила над тесным банкетным столом — выражение неизменно было одно — властность и недовольство, в этой даме легко узнавалась Ирина Дмитриевна. Только на фотографиях с крохотным пеленочным Митей глаза ее смотрели неожиданно измученно и нежно. Одна такая фотография скользнула в Катину руку и, коротко, больно тронув, быстро спряталась среди других.