Вечером в лагере загорались костры. Душистый сосновый дым сизым слоистым пластом висел над рекой. Пляшущие огни отражались в темной воде, и казалось, что по реке плывет какой-то никем не виданный феерический корабль.
Варили еду, пели песни, играли гармошки, гудели кавказские бубны. У одного костра плясали лезгинку, у другого — гопака, у третьего говорили о муромских лесах, казахских степях…
Ничего подобного я никогда не видал и, забывая о еде, о доме, просиживал на стройке целыми днями, возвращался домой поздно вечером. Мать встречала меня с ремнем в руках. Когда она стегала, я не плакал — это злило ее, и она била сильней… А на следующее утро я опять уходил к строителям, чтобы вечером снова получить порку. Отец сначала поддерживал мать, а потом, видя мое упорство, договорился со мной: на стройку мне ходить не запрещается, но я вовремя обязан являться к обеду и ужину…
Наш хуторянин — человек не жадный, но очень бережливый, хозяйственный. Попадается ему на дороге гвоздь или какая-нибудь ржавая железка, он обязательно поднимет ее и отнесет домой — пригодится в хозяйстве. Дрова рубит так, чтобы щепки не разлетались: каждая щепочка имеет цену в наших степных местах…
А вот строители! Они жили так, будто черпали большими ковшами родниковую чистую воду и, смеясь, пили ее, брызгались ею, обливались…
Помню, мы, мальчишки, с мешками ходили на строительство за щепками. Иные плотники разрешали нам брать, а другие гоняли, требуя махорки или молока.
Особенно мне запомнились два плотника. Один — старик, другой — молодой парень. У старика, Фомы Пантелеевича, были длинные темные волосы, он перевязывал их тесемкой, чтобы не рассыпались и не мешали работать. Одевался в широкие полотняные штаны, в длинную полотняную рубаху с расстегнутым воротом и засученными рукавами. На ногах — лыковые лапти. Я никогда не видел лаптей и глазел на них, как на заморское чудо. Говорил Фома Пантелеевич звучными, круглыми словами, четко выговаривая О. Этот говор хоть и смешил меня, но очень нравился.
Молодой плотник Иван, понижая свой голос до баса, почему-то насупив брови, дразнил старика: «У нас в КОстрОме, на тОй стОрОне, все дрОва градОм пОбилО».
Старик с улыбкой выслушивал Ивана и потом отвечал ему пискливым голосом: «Ванькя, глянь-кя, пупырь лятить». И затем оба хохотали. Старик охал:
— Ох, ох, Рязань кОсОпузая!..
— Ах ты, Кострома, дрова меченаи…
Они целыми днями подтрунивали друг над другом.
Фома Пантелеевич у пойманного мальчишки мешок со щепками не отбирал. Они с Иваном брали мальчишку за руки, за ноги и бросали с обрыва в речку. Потом, наблюдая, как одетый мальчишка барахтался в воде, хохотали.
Сначала это «омовение», как говорил старик, нас пугало, а потом стало нравиться: ведь в жаркий день хорошо выкупаться в одежде, но за это ругали родители, а тут — «пострадал»…
Однажды плотники сидели на только что вытесанном бревне и готовились к обеду. Иван, парень щеголеватый, даже на работу ходивший в хромовых сапогах и кумачовой рубашке, резал хлеб никелированным складным ножом, молоко наливал в стакан, всю еду раскладывал на белой вышитой салфетке. Фома Пантелеевич резал хлеб и колбасу топором, молоко пил прямо из бутылки.
Выждав, пока плотники по-настоящему увлеклись едой, я выбрался из-за бревен и стал торопливо накладывать щепки в мешок, радуясь удаче, совсем забыл об опасности.
Иван тихонько подкрался сзади и схватил меня за шиворот. Я так и замер, сидя на корточках.
— А, рябой бясенок, вот и ты все-таки попался! Иди-ка, Пантелеевич, купнем яво.
К моему удивлению и счастью, Фома Пантелеевич почему-то рассердился на Ивана:
— Оставь его, дуралей большой, пошто привязался к парнишке-то? Пойдем со мной, мальчик. Не бойся.
Я робко пошел за ним. Мы сели на бревно. Пантелеевич улыбнулся.
— У меня внучок тоже рябенький. А ты этого не смущайся и так отвечай: каждая, мол, моя рябинка — серебряная полтинка, на рябом хлеб сеют, а на гладком собаки гадют.
Он угощал меня колбасой, расспрашивал, кто у меня отец, кто мать, где мы живем. Страх у меня прошел, и я с удовольствием ему рассказывал обо всем.
— А вот я тебе штуку сооружу, — сказал старик, — а ты гляди. Одним топором орудовать стану.
И он принялся что-то строгать. Скоро кусочки дерева преобразились в мужика и медведя, потом посадил он их на реечки, задвигал, медведь с мужиком стали бить молотками по наковальне. Я смотрел и не мог наудивляться: как это таким большим топором он мог сделать такие маленькие фигурки.