Увидел я это, вошла в меня смертельная слабость Кольки, и я застыдился самого себя. Вместе со слабостью Кольки в меня вошла твердость. Я твердо распорядился:
— Николай следит за печкой, а ты, Грузин, идешь с нами.
— Пойду, — раздраженно ответил Володька. Не потому он так ответил, что ему лень было идти за травой, а просто не терпел, когда ему перечили. Очень самолюбив.
Мы натаскали огромную кучу папоротника, разостлали по всей комнате. Потом приготовили из снега кипяток и разбудили уснувшего Николая: как только ушли мы за папоротником, он свернулся калачиком у почки и уснул.
Разбудили его, он, не открывая глаз, пил кипяток и стонал — не то от удовольствия, не то от болезни.
Потом, когда напился Колька, мы сами напились и завалились спать.
Когда я засыпал, подумал: здешний папоротник пахнет так же, как пахнет папоротник в нашем лесу, что растет недалеко от моей родной Эсауловки.
Защемило сердце, заболело от тоски по родному хутору.
А тут еще ручей — бежал по камням и звонил. Барабанил. Совсем как у нас в овраге…
Меня разбудил голод.
Все гудел и гудел за стеной ручей.
От распаренного папоротника почему-то запахло горячими пышками, испеченными в русской печи, взбрызнутыми водой с чесноком и помазанными подсолнечным маслом…
Я чуть не захлебнулся слюной.
Вчера, когда нас мучила усталость, терзал холод, до смерти хотелось спать, голод в этой сутолоке лиха был равным среди равных и даже как-то стушевывался. А вот теперь, когда я выспался в тепле, отдохнул, голод стал единственным, самым главным в моей судьбе, в моем сегодня и завтра.
Я открыл глаза.
На улице еще было темно. По потолку и стенам бегали красные всполохи пламени, которые вырывались из приоткрытой дверцы печки.
Владимир сидел на полу, скрестив по-турецки ноги, курил трубку и пускал дым в пылающую щель печки. Кудлатая голова, густая и окладистая борода, крючковатый нос, трубка во рту — ни дать ни взять вождь какого-то дикого племени.
Володька, должно быть, думал о предстоящем нам тринадцатом дне, и дума эта, похоже, была нелегкой. А может быть, ему виделась Грузия с замками и храмами на холмах, медовые луга? И он тосковал по ним, скрывая тоску за внешней свирепостью.
Я осторожно, чтобы не потревожить Владимира, приподнялся, оперся плечом о стенку.
Посмотрел на Николая.
Большой, рыхлый, он разомлел в тепле, разметал руки и ноги по папоротнику и был похож на мальчишку, который до упаду наигрался, набегался с товарищами, а теперь спал, как говорится, без задних ног.
Конечно, мальчишка. На войну добровольцем ушел прямо из школы. И вихры мальчишеские, и борода реденькая, почти не заметная, и губы — припухшие, детские.
Видно, пропотел Николай хорошенько, отогрелся, и болезнь отступила — спал он спокойно, дышал ровно и даже, как мне показалось, чему-то улыбался.
Совсем оставила болезнь или только на час? Сможет ли он сегодня двигаться дальше, на сколько километров хватит его сил?
Я посмотрел на Сашку.
Казначей.
Как привык в беспризорном детстве спать, свернувшись чуть ли не вдвое у батарей на вокзалах, на чужих холодных чердаках, в сырых вонючих подвалах, так и сейчас спал, хотя было тепло, мягко и просторно. Видно, и в могиле Сашка будет лежать скорчившись, как научило его горькое детство.
Был Сашка парнем вертким, дерзким и находчивым. Но в последние два-три дня с ним что-то случилось: он стал молчаливым, безучастным ко всему. То ли потерял веру в успех нашего побега, то ли заболел, но не признавался в этом. Почему?
Что случилось с нашим безденежным казначеем?..
Потрескивали в печке дрова, шумело в трубе пламя.
Тревожно и муторно было на душе. А тут еще донимал голод, как донимает он зимой волков, заставляя их обреченно выть.
Я толкнул Владимира, хотел покурить. Он догадался и протянул трубку. Помедлил, а потом сказал:
— Чего не спишь, дорогой? Спать надо. Отдыхай хорошенько. Много силы сегодня нужно будет.
— А сам почему не спишь?
— Думаю.
— О чем? — Это спросил Сашка. Он, оказывается, тоже не спал.
— Тише вы, — попросил я, — Николая не разбудите. Пусть отоспится. Может быть, выздоровеет. Может, сном болезнь выгонит.
— Уже выгнал, — ответил Николай.
И он не спал.
И он думал.
Все не спали. Все думали. Тревожились.
Владимир открыл дверцу печки, стал подбрасывать в яростное жерло дрова. Пламя в трубе загудело, багровый свет заплясал по стенам, потолку.