Не ты ли, командир, курил с ним тайком, чтобы самому больше досталось?
Не ты ли помалкивал, когда он покрикивал на ребят?
И не ты ли с легкостью и тайной радостью согласился с ним на предательство?
Владимир почувствовал мой взгляд. Оглянулся, продолжая свистеть. Не сразу понял меня, но все-таки понял, догадался и нахмурился. Потухли синие глаза.
— Ты такое подумал, да?.. Подумал, скажи?!
— Подумал.
У него сузились глаза, блеснули недобрым огоньком. Смуглое скуластое лицо начало наливаться темным багрянцем. Он хотел закричать на меня, выругаться, но только зло махнул рукой, резко повернулся и быстро, почти бегом, пошел. Вскоре, однако, остановился, повернулся ко мне и, поскрипывая зубами, с сильным грузинским акцентом сказал:
— Если бы сделал такое, домой не вернулся. Панимаешь? Не вернулся! Нельзя!
Нельзя. А ведь мог сделать.
И я — мог.
А как же ребята? Поняли они, что их бросили?
Должно быть, поняли. Конечно, поняли.
Надо бы вернуться и сказать им, объяснить… Но нет, это невозможно. Если ты сделал один шаг, вернуться назад невозможно. Никогда не вернешься, даже если сделаешь в обратную сторону сто шагов — они не заменят одного. Сто шагов назад все равно будут шагами вперед.
Это я понял значительно позже, это пришло ко мне вместе с сединою, а тогда просто почувствовал сердцем.
Мы двинулись дальше.
Спустившись с холма, вышли на опушку леса к просторной и пустынной низине. Черная пахота уходила вдаль и растворялась в тумане — ни дерева, ни дома. И только обогнув мыс леса, мы увидели слева дорогу, по которой в обе стороны двигалось много автомобилей. А у самой дороги, в километре от нее, стояло семь бараков, обнесенных проволочной изгородью. Какой-то лагерь.
Мы до рези в глазах, до слез напрягали зрение, всматриваясь в лагерь, чтобы понять, живет в нем кто или нет.
Не было видно движения людей, дыма над трубами, но это еще ничего не означало.
Владимир вдруг крикнул:
— Лагерь пустой. Точно говорю. Посередине двора куча мусора, рама оторвана. Так у немца не бывает.
Я согласился с Владимиром. Однако лагерь находился у самой шоссейной дороги, по которой сновали машины. Опасно. И другое: если он пустой, что мы сможем в нем найти? Да и пустой ли? Из лагеря все могли уйти, но оставить там сторожа.
Поговорили мы обо всем этом и решили: если немцы ушли, то, может быть, нам посчастливится найти в подвале остатки картошки, овощей. К лагерю подойдем низиной, с дороги нас будет не видно, а что касается сторожа — посмотрим, ведь нас двое, мы очень голодны, и в домике у ручья ждут ребята.
— Тринадцатый день — чертов день, — пошутил Владимир. — А мы — безбожники, значит, черту родственники. Думаю, повезет нам.
И повезло.
Лагерь, в котором раньше располагалась воинская часть, был совершенно пуст. В подвале мы нашли картошку, капусту, морковку. И мы было набросились на морковь: обтирали ее о полы шинели и грызли, задыхаясь ее удивительным запахом, захлебываясь соком.
— Эй! Стоп! — сказал я. — Обожремся. Надо искать кухню, кладовку, возможно, мука или крупа найдется.
Дальше случилось, как в сказке: на кухне мы нашли полный противень жареной крольчатины, огромный ящик бутербродов с колбасой, ведро жиру. Все было свежее: похоже, немцы ушли дня два назад.
Когда Володька увидел эту груду хлеба и мяса, когда чуткий нос его уловил запах жареной крольчатины, вздрогнули и раздулись тонкие ноздри, отвисла черная курчавая борода, обнажились в оскале белые зубы, а глаза забегали предостерегающе и тревожно. С большим трудом, судорожно сглотнул ком слюны и забормотал что-то по-грузински. Осторожно взял тоненький ломтик хлеба, понюхал его. Потом — листик колбасы взял, посмотрел на свет, понюхал, словно бы не верил виденному. А сам все бормотал по-грузински. Как-то скорбно кривились в улыбке его губы, слезились глаза.
Я тоже, в общем-то, обалдел, увидев сокровища. У меня в нетерпении задрожали руки… Кинуться бы к ящику, к противню, и челюсти мои превратились бы в жернова. Но нет, со мной такое уже бывало. В тридцать втором голодном году я объелся колбасой и чуть не умер. Я видел, как хлеб убивал голодных, а потому стал между Володькой и ящиком:
— Спокойно, спокойно. Только не торопиться, не жадничать. Возьмем по одному бутерброду. Слышишь, по одному. Съедим, запьем водой… Главное — не торопиться.
Он согласился.
Подошел к ящику и дрожащими руками выбирал себе бутерброд побольше, хотя сразу было видно, что колбаса и хлеб нарезаны машинкой, одинаковыми ломтями. Потом он долго копался у противня с крольчатиной. Выбирал.