Правда, и со мною все повторилось точь-в-точь: чудилось мне, что попадаются самые маленькие куски.
Наконец, я выбрал и начал есть. Закружилась голова от одуряюще вкусного запаха еды. К счастью, рядом со мной оказалась скамейка, и я опустился на нее.
Володька тоже сел.
Сдерживая адское желание, мы ели, откусывая по крошечному кусочку еду и тщательно ее пережевывая. Сосали, как сосут леденцы.
Володька застонал от вожделения, закрыл глаза.
Я — тоже.
Когда съел около половины бутерброда, заедая крольчатиной, когда начала спадать дрожь в теле, вспомнились Колька и Сашка.
Во мне вскипела радость, сдавила горло. Я только и смог сказать:
— Вов, Вова, ребята… наши…
Он понял, о чем я говорил, и обрадованно, согласно кивал.
Вспомнил я ребят, и вдруг стал пропадать аппетит, захотелось скорее, немедленно вернуться к ним, обрадовать их, пусть они узнают…
— Здравствуйте, приятного аппетита, — сказал кто-то по-немецки.
Я оглянулся.
У дверей стояли трое немцев с автоматами. Впереди — унтер. Рослый, поджарый, с кошачье-голубыми глазами. Второй, вошедший следом за унтером, — тоже рослый, но годами постарше и телом грузный, крепкий. Третий — небольшой, худенький. На прямом носу — очки в тонкой железной оправе. Его умные глаза — красные, воспаленные.
Все трое — измученные и злые.
Полы их шинелей подоткнуты под ремни. Руки сторожко лежали на автоматах.
Теперь уж и не знаю, что мною тогда руководило, страх или храбрость, но я весело и как-то беззаботно улыбнулся немцам:
— Здравствуйте! Добро пожаловать к столу.
Унтер удивленно вскинул рыжие брови, глянул на меня, пожал плечами, дескать, ну и прыткий ты, парень. Не без ехидства ответил:
— Спасибо за приглашение. Приятного вам аппетита.
Владимир, ничего не поняв из нашего разговора, кинул на меня вопрошающий взгляд и засуетился — пододвигал немцам стулья, кланялся и приглашал:
— Просим, просим садиться. Просим с нами кушать…
Я перевел немцам его слова.
Солдат в очках, похожий на сельского учителя, искренне поблагодарил меня и сел к столу с бутербродами и крольчатиной.
Солдаты, похоже, как и мы, были изрядно голодны.
Володька ненавидел немцев и поэтому, когда лебезил перед ними, хотел показать им свое расположение, выглядел страшно глупым, прямо-таки обалдуем.
Я, широким жестом показывая Володьке, мол, угощай гостей, по-русски сказал:
— Не психуй. Держись спокойнее, а то погорим.
Мы выбирали лучшие куски мяса, бутерброды и подкладывали в блюдо перед солдатами. Я похваливал еду, говорил, что она совершенно свежая, что мясо пожарено очень хорошо.
А они только смотрели на еду и не ели, поглядывая на унтера, ждали, что он скажет.
Очкарик не мог сдержать себя и откровенно глотал подкатывавшую слюну.
Рослый (я решил, что он крестьянин) потрошил окурки, по-хозяйски сложенные в красивую железную коробку из-под конфет, и не обращал внимания на стол. Вроде бы не обращал. Лицо от этой игры у него стало унылым, а глаза тоскливыми.
Унтер держался с достоинством генерала. Закурил сигарету — у него была полная пачка, — пускал колечками дым и подозрительно поглядывал на нас.
«Ах, стервец, — подумал я, — а ведь хочет, хочет он жрать. Как волк голодный. Вон как кадык у него вздрагивает».
Унтер приказал солдату, похожему на крестьянина:
— Вилли, сломай-ка несколько табуреток и затопи печь. Надо согреть чаю.
— Хорошо, шеф.
— Ух-хо-хо, — простонал очкарик, — хорошо бы горяченького.
Вилли перебрал несколько табуреток, нашел похуже и так грохнул ее об пол, что она разлетелась вдребезги. Так же придирчиво, по-хозяйски отбирал вторую, третью… Разбивал их с тоскливой и надрывной злостью, словно переводил по чужой злой воле свое добро.
Уставший не столько от работы, сколько от беды, Вилли, наконец, опустился на табурет и выдохнул. Тяжело, судорожно выдохнул:
— Генрих, сделай, пожалуйста, огонь… О мой бог, мой господь… Зажечь бы эти казармы. За всю войну отогрелись бы.
— Переведи, что он сказал? — спросил Владимир.
Я перевел.
— Так и сказал — сжечь?
— Да.
— Значит, проскочим, — сдерживая радость, сказал Владимир. — Вот увидишь, выгорит наше дело. И ребята… вернемся к ребятам.
— Молчал бы. Цыплят по осени считают.
Генрих ткнул указательным пальцем в переносье очков, достал зажигалку. Как-то неторопливо, в раздумье, зажег в печке старые газеты и потом стал бросать в быстрое пламя щепки, дрова. И когда в печи загудело, выпрямился и обронил: