И потом, когда стал взрослым, когда стал водить паровоз, нет-нет да и возвращалась к нему та тяга, тот зов. Иногда чудилось, надо только хорошенько поддать гремучего пару, и паровоз выскочит за ту линию, за ту звонкую струну, где кроется неведомое, живет невидимое. Но выскакивал паровоз на новый простор, за крутой поворот, восторженным криком оглашал поля, разбрасывая по ним веселые белоснежные клубы пара, а неведомое по-прежнему оставалось все так же далеко…
Теперь у Антона Сергеевича все осталось позади — только эта линия, одна она — впереди. Остался этот зов. И старик с радостной покорностью подчинялся ему: каждое утро шел на скамейку, даже если у него дрожали и подгибались ноги, если выбивалось из сил усталое сердце.
Шел.
Все равно шел…
Однажды Антон Сергеевич вот так же сидел и смотрел вдаль, на синюю гору. Не заметил, как задремал.
Ему снились паровозы. Пассажирские паровозы на высоких колесах, с золотыми поясами по телу. Чем-то они похожи на белых лошадей, скакавших по полю.
Ему было хорошо — он смотрел и смотрел на паровозы, но вдруг ощутил во сне какое-то беспокойство. Открыл глаза и увидел мальчонку лет пяти в голубом фланелевом костюмчике, в красной пуховой шапочке, с большим, цвета яркой зари, георгином.
Мальчонка удивленно смотрел на человека, который спал не дома в постели, а на улице. И одежда — длинный, до самых пят, рыжий халат — тоже забавляла его.
Антон Сергеевич улыбнулся. Ему захотелось подержать в руках цветок, приласкать мальчишечку, поговорить с ним.
— Здравствуй, парень.
Мальчонка обрадованно, в то же время испуганно кивнул головой.
— Дал бы ты мне цветок. А? Посмотреть только.
— Пожалуйста! — и мальчишка протянул руку с цветком, не решаясь, однако, подойти к старику.
— Стар я очень и болен — подойди… Не бойся.
— А я и не боюсь, — теперь уже бойко ответил мальчонка, подошел к Антону Сергеевичу и отдал цветок.
Антон Сергеевич понюхал и удивился: вот уж не думал, что запах горьковатой зелени может быть таким приятным. А как красивы были бархатные лепестки! Но почему он раньше этого не замечал?
Вспомнил Антон Сергеевич о мальчишке.
Ах беда, надо бы поговорить с ним, но о чем? Надо бы приласкать парнишку, но как?
Забыл старый. Совсем забыл.
…Четверо его сыновей росли вот такими же глазастыми, выросли добрыми ребятами… Это было так давно. Он только и помнил, что они были глазастыми и смешливыми. Бывало, вернется из поездки, только порог переступит — мальчишки тут как тут. Не дадут ему ни умыться, ни переодеться — требуют гостинцев от зайца. Достанет он из своего железного сундучка, даст им по кусочку зачерствевшего хлеба, по обломку засохших котлет — уплетают за обе щеки, слаще сладкого им те гостинцы. А потом, когда умоется отец, пообедает, затеют «малу кучу» — свалят его с ног, и тут уж столько смеху бывало! А он щекотал их, щекотал и сам хохотал до слез, до боли в боках и затылке.
Смеялись мальчишки, и для отца не было большей радости, чем видеть их вот такими. Веселыми.
Потом трое ушли на войну. Ушли ребята и не вернулись — погибли молодыми, неженатыми.
Четвертый женился. Лет шесть жена не приносила ему ребенка, а когда родила, наконец, к великой радости Антона Сергеевича, они уехали на Чукотку. Только и пришлось деду послушать, как плакала малая кроха, как звучно сосала сладкое материно молоко.
Когда захворал Антон Сергеевич, соседи посоветовали ему дать сыну телеграмму, но старик не захотел — решил не тревожить сына в такой дальней дали, думал, поправится скоро, думал, все обойдется. Да вот теперь чувствует, не обойдется — тяжесть в нем поселилась и гнетет его книзу, давит. Чует Антон Сергеевич, не управиться ему с этой тяжестью. Вчера попросил соседей отбить сыну депешу: пусть приедет закрыть отцу глаза, пусть схоронит его рядом с Ольгой, которая всю долгую жизнь была Антону Сергеевичу доброй женой.
Пусть схоронит.
Но от сына пришел ответ, в котором говорилось, что над Чукоткой разыгралась пурга и самолетам нет ходу.
«Держись, батя, не сдавайся. Чуть только отпустит непогодь, с первым же самолетом прилечу. Привезу Аринку, пускай потешит деда».
Пускай потешит. Нет, похоже, не успеют они прилететь, думал старик, и от этой думы росла в нем тяжесть, глыбилась и все неотвратимей давила на сердце.
Не оставляли старика соседи, каждый день кто-нибудь приходил в больницу.
Тешили разговорами, баловали вареньицем и солеными арбузами, а все — не то: не проходила боль, не переставала глодать тоска.