Еще раз он услышал смех мальчишечки, еще раз обрадовался.
Неверящий в бога машинист неожиданно для самого себя прошептал:
— Спасибо тебе, господи, что ты не оставил меня, не дал умереть несчастным.
А Коля все приносил и приносил яркие листья и прятал их под полу халата, чтобы снова не разбросал озорной ветер, совал дедушке в руки, которые уже ничего не могли держать.
СПАСИБО, ДЕВЧОНКА
Если солдат равнодушен к свисту пуль и разрывам снарядов, нетрудно понять, как он устал от войны. Если солдат пьет бурлящий кипяток и не обжигается, значит, он не просто озяб, скрючившись в окопе, а промерз насквозь, как белье на веревке. И если сказать, что этим солдатом, голодным до черных зайчиков в глазах, был я, то каждый поймет меня и не будет очень сурово судить за то, что я на марше отстал от своей роты. Километр — вещь весьма относительная. Пройденный с девчонкой в заревой майский вечер, он кажется до обидного коротким, а в другой раз его хватает, чтобы заново пережить всю свою жизнь и умереть. Выдумать другую — сказочно счастливую. Возненавидеть то, что любил, и полюбить то, что ненавидел.
Я и не знаю, сколько километров прошел в тот день, прежде чем добрался до этой деревушки.
Мне казалось, что мои пятки и пальцы примерзли к стелькам ботинок, а тощие икры, туго завинченные в резьбу обмоток, превратились в осиновые колчужки, прикрепленные скрипучими шарнирами к бедрам.
Я не мог идти дальше.
Я должен был идти.
Девять подслеповатых хатенок — девять крепостей. Пройти мимо, не соблазниться их теплом, запахом домашних щей — означало взять с бою эти крепости.
Закат был серым — сквозь толщу тяжелых облаков лучи солнца не могли пробиться на землю. Мглистая степь воедино сливалась с небом и быстро темнела. Необъятная рыхлая темень двигалась мне навстречу, будто грозилась поглотить, превратить меня в черную снежную пыль.
Между телеграфными столбами уцелел один-единственный провод. Туго натянутый, заиндевевший, он дрожал, казалось, от стужи, от предчувствия глухой, с трескучим морозом ночи.
Конечно, благоразумней было бы мне зайти в хатенку, похлебать чего-нибудь горячего, переспать в тепле и утром со свежими силами двигаться дальше, догонять свою роту.
Да, так благоразумней. Для сильного человека. А я — слабый, безвольный. Разомлел бы от блаженства и наверняка потом остался бы еще на денек-другой.
А как же быть с совестью? После она издевалась бы надо мной, мучила. И эти мучения страшнее мороза, голода, усталости. Вот поэтому я и решил поступить неблагоразумно.
Облокотившись на ветхий плетень первой хаты, готовился к штурму девяти крепостей. Выдумывал разные страшные события, пугал ими свою совесть. Думал, что, может быть, в эту ночь, когда я буду спать на пуховой перине, наевшись до отвала душистых горячих щей, у нас в роте не хватит в цепи одного человека, и через эту щель просочатся к нам в тыл вражеские автоматчики, посекут пулями моих друзей. А если завяжется ночной бой, то, возможно, будет тяжело ранен мой душевный друг, конопатый Мишка Ивнев. И опять не хватит одного человека, чтобы помочь ему, и он истечет кровью. Погибнет. Мой конопатый друг, Мишка Ивнев…
От этих мыслей по моему промороженному телу пробежали раскаленные мурашки, и я, оторвавшись от плетня, ринулся на штурм крепостей.
Первая была уже позади, когда я услышал; как призывно грохнула щеколда. Оглянулся. Пожилая женщина вышла на крыльцо. В ее руках был большой чугунок, из которого валил густой пар. Я задохнулся от жажды тепла. Женщина ласково, приглашающе смотрела на меня…
Вторую крепость брать было легко. Бревенчатый, обмазанный глиной домишко развален снарядом. Торчали, будто взывали к небу, голые переломанные стропила, а на уцелевшем подоконнике лежала соска. Обыкновенная соска с колечком. Где-то, забившись под обломки, жалобно скулила собачонка.
Я поправил на плече автомат и решительнее зашагал вперед, туда, где в мглистой рыхлой степи грохотали тяжелые орудия нашей дивизии.
У третьего домика мои порезвевшие ноги замедлили шаг. Из трубы, на которой красовался железный петух с распущенным хвостом, поднимался дымок. Я услышал запах теплого ржаного хлеба. За окном, занавешенным дерюгой, кто-то грустно тренькал на балалайке.
…Соска на подоконнике, взывающие к небу стропила, озябшая собачонка… И Мишка Ивнев, и вся моя рота, и нарастающий гул орудий…
Четвертая крепость осталась позади, пятая, шестая и наконец — последняя!
Передо мной лежала размолотая танками дорога, бездонная грязно-лиловая мгла. Дрожал в ознобе заиндевевший провод. Мне казалось, что я стою на краю пропасти. Еще один шаг вперед — и загремлю в тартарары.