Поправил я вещмешок за спиной, вскинул поудобней автомат и зашагал.
Потом я стал думать так: война, люди захлебываются в крови, а тебе подавай любовь. Романтическую, пламенную, с первого взгляда!
А что, если б девчонка приласкала…
Никто в дивизии не обвинил бы, что я переночевал в деревне, но моя совесть, наверное, никогда, не простила этого.
Я боюсь мышей и крыс. Мне неприятно ночью оставаться одному в пустой квартире… Сейчас передо мною лежала глухая ночная степь. Она была совершенно пустой, если не считать, что по ней бродила война. Страшная.
Девчонка, возможно, мне удастся стать сильным, тогда я обязательно приду. А пока — спасибо тебе.
КОГО ЛЮБИТЬ
Вечером, когда роты с притомленными песнями возвращались с учений, к палаткам штаба дивизии подъехал грузовик с пополнением. Среди свежепостриженных солдат были две девчонки. Обе маленькие, хрупкие, с локонами до плеч. В кирзовых сапожищах, в пилотках от переносицы до затылка, в гимнастерках до колен, они были смешными и жалкими.
Картинно подбоченясь, сержант Буравлев ухмыльнулся и сказал старшине:
— На пугало их к нам привезли, что ли? Так у нас бахчей нет.
Грузный, медлительный старшина Иванов тоскливо улыбнулся узкими глазами и ответил:
— Балбес, вот уж балбес ты, Буравлев.
Потом покачал сокрушенно головой, еще тоскливее стали его глаза. Шумно, горестно вздохнул старшина, поскреб давно не стриженный затылок пятерней и сказал теперь уж не сержанту, а словно бы самому себе:
— Ах ты, беда лютая.
Девчата вслед за младшим лейтенантом проходили мимо, Буравлев не удержался и съязвил:
— Сапожки не жмут ли, девочки?
Шатенка с усталыми и тусклыми серыми глазами прошла, ровно не слышала Буравлева, а другая — с цепкими, озорными — остановилась, выставила вперед сапог с широченным голенищем, чуточку приподняла подол длинной юбки и сказала:
— А ты подойди да посмотри. Пощупай.
Буравлев шагнул было к девчонке, но вдруг, поняв, чем все это может кончиться, остановился. Растерялся.
— Ай сдрейфил?! — подковырнул Буравлева кто-то.
— Подержись за ножку! — съязвил другой.
— Поласкай!..
Солдаты гоготали. Буравлев совсем стушевался, покраснел. А старшина сказал:
— Поделом, негодник, вот как поделом!
Поздно вечером, когда в вязкой темноте умолк шум, где-то в чащобе заскулил над своей судьбой филин, старшина разведроты Иванов запахнул вход в палатку, чтобы меньше комары летели, и улегся на топчане, сделанном из жердей и пахучих еловых лапок. Лежал он на спине, попыхивал козьей ножкой и вздыхал, вздыхал, шумно дышал прокуренными легкими. А потом заговорил надтреснутым, каким-то шершавым голосом. О своих дочках заговорил. У него их шестеро. Двух старших, чего доброго, вот так же могли взять в армию, как этих девчонок.
— Ох, и зачем это уж девчонок-та? Зачем? Будто ребят мало? Будто наша мужицкая кость тонка стала?..
Сержант Буравлев тоже лежал на спине и тоже курил, освещая вспышками цигарки полотняный угол палатки. Он слышал старшину, но не слушал его. Думал Буравлев о том, как давно он на войне… Двумя орденами награжден, медалями. В газете портрет был напечатан с подписью: «Сержант Буравлев — лучший разведчик энского соединения…» В госпитале побывал — опять на фронте. И вот теперь дивизия на отдыхе, формируется почти заново… Как давно он на войне!.. И за всю эту вечность ему не довелось приласкать ни одну девчонку.
Вспомнил Буравлев ту, быстроглазую, ее ножку в широком голенище, и у него забилась горячая кровь в висках. Жадно затянулся махорочным дымом, закрыл глаза и увидел Быстроглазую, услышал ее надменный, но такой приятный голос.
— Ах ты, беда бедолажная, — выдохнул старшина, гася о землю козью ножку, — на меня доведись, так я бы один за двоих воевать сдюжил, только девчат не надо…
…А Буравлев, вспомнив насмешливый девчоночий взгляд, вспомнив, как гоготали солдаты, тяжело задышал от обиды и натянул на голову шинель…
До войны у них на весь район был один-единственный комбайн, и водил его Буравлев. Денег — лопатой греби, почету — до тошноты, а девок — пруд пруди. Никого он не успел полюбить, а по нему и сейчас не одна девка сохла в селе.
Целую неделю крутился Буравлев у палаток штадива, надеялся встретиться с девчонками.
Он выпросил у старшины кусок старой простыни и каждое утро подшивал чистый подворотничок. Выменял у интенданта за трофейный немецкий портсигар банку гуталина и два раза в день драил свои кирзачи.
А девчонки все не появлялись, и Буравлев подумал, что их отправили в какой-нибудь из дальних полков, и уже терял надежду встретиться, как вдруг однажды увидел Быстроглазую. Она вывернулась из-за ивового куста и шла прямо на него. У Буравлева было заготовлено много разных способов знакомства с нею, но все они в эту минуту вылетели из головы. А девчонка уже проходила мимо, не обращая на него внимания.
Надо же было что-то говорить.
И Буравлев спросил:
— А ваша подружка Клава? Где она?
Девушка попридержала свой быстрый шаг, ласково посмотрела на сержанта (не узнала его) и ответила:
— В стрелковый полк направили. А вы ее знаете? Земляк?
— Земляк.
И еще ласковей улыбнулась Быстроглазая, сказала «до свидания» и пошла.
Вместо пилотки на ней была фуражка с красным околышком. Так красиво светились ее глаза под лаковым козырьком, что сержанту Буравлеву и совсем стало плохо: с вечера он долго не мог уснуть — все думал о Быстроглазой, а утром проснулся до подъема и тоже думал о ней…
И опять больше недели не видел ее Буравлев.
Как-то вечером искупался он в речке, оделся, присел покурить. Закат был хороший такой, задумчивый. Улыбался сержант, вспоминал родную деревню, речку, вот такую же сонливую, в ряске и в лилиях.
Из-за кустов с шумом и смехом выбежали трое офицеров и Быстроглазая, одетая в саржевую гимнастерку и такую же юбку. «Портной комдива, видать, шил», — отметил про себя Буравлев.
Лучше всего уйти бы сержанту, чтобы не расстраиваться, а он не мог: скрутило самолюбие. Подумаешь, салажата, желторотики, злился на офицеров сержант, три дня, как от маминой сиськи, а туда же — воевать, ухаживать.
Лейтенанты и Быстроглазая раздевались, все смеясь чему-то забавному.
Буравлев тоже стащил сапоги, гимнастерку…
Офицеры и Быстроглазая разделись… В плавках, они были красивы, стройны и как ветер носились по лугу.
«В догонялки, что ли, играют или в кошки-мышки», — думал Буравлев, раздувая от злости большие ноздри.
Хотел он было уже брюки снять, да вспомнил: нет у него трусов. Не в кальсонах же показывать разведчицкую удаль. И выругался, будто они виноваты, что нет трусов, что не обращает на него никакого внимания Быстроглазая.
— Галочка-а-а! — закричал золотисто-рыженький лейтенант, — этот прыжок я посвящаю вам!
И побежал рыженький по мураве. У самого края обрыва толкнулся вверх, перевернулся в воздухе и щучкой вошел в воду.
Галочка тоже разбежалась и легкой, быстрой ласточкой скользнула с высоты в реку…
…Старшина сидел в палатке у коптилки, сделанной из малой артиллерийской гильзы, и читал книжку.
Вошел Буравлев в палатку, и старшина отечески проворчал:
— Ужин простыл, а ты все женихаешься, Поел бы сначала, а там хоть до утра…
Сержант лениво хлебал гороховый суп неприятного сине-зеленого цвета и сердито сопел.
— Что ты рассопелся, как тот паровоз на подъеме? Никак обидел кто? — спросил старшина.
— Фуражечка офицерская появилась, гимнастерочка саржевая. Видать, нашла себе «доброго дядю».
— Дурак ты. Кобель… Да ревнивый, злой. Или притворяешься? Поди, полюбилась девчонка, а подступиться к ней не умеешь, вот и лютуешь.
— Было б ради кого лютовать, а то так…