— Каждый, как совесть велит — так делает.
— Убьет же!
— Может, не убьет… В одной книжке — забыл как называется — правильно написали: за други своя отдай живот свой, не пожалей.
Услышав этот разговор, Буравлев и вспомнил Клаву, девчонку, которая пришла в дивизию вместе с Галочкой. Смешная такая, неуклюжая, с усталыми серыми глазами.
Скрутил Буравлев две цигарки, подал раненым, зажег спичку и спросил:
— Что это за Клава у вас такая?
— Санитарка. Крохой зовем.
— Хороший кроха, послушай, кацо. Солдат с поля боя выносит, нас вынесла.
— Сильная, значит. А все равно — кроха, девчушка. Нам бы ее на руках, а оно вишь, какая жизнь…
— Ух, какой чалавек! Хорошая. На всю жизнь полюбил бы.
— И полюби, — сказал Буравлев.
Грузин цокнул языком.
— Полюби. Много таких, как я, — целый полк, а Клава одна. Майор пробовал, всякий пробовал — строго себя держит. Молодец. Ей самый хороший нужен чалавек…
Где-то близко разорвался тяжелый снаряд. С моста посыпались земля, мусор.
Застонал, заскрежетал зубами раненный в грудь.
Вспомнил Буравлев Клаву, улыбнулся и спросил:
— Что ж это ее все так любят? Красавица, видать?
— Еще какая красавица. Вот придет сейчас, сам увидишь, — ответил грузин.
Пожилой докурил до половины цигарку, потушил ее аккуратно и спрятал за бортик пилотки.
— А что красавица, — сказал он, — с лица воды не пить, а без души не прожить… Есть тут еще двое санитаров. Лбы, хоть щенят бей. А чуть только жара на передке начинается, позабьются в щели и тут уж кричи, хоть лопни, не дозовешься. А Клава… Где ни на есть самое пекло, она там. И перевяжет, и водичкой напоит. А однова видел я — солдат огромаднейший, и тащит она его на плащ-палатке. Санитарная сумка на ней, того раненого вещмешок, автомат. Немец землю ковыряет — ступить негде. Солдат стонет, кричит, в забытьи мечется, сползает с палатки. Клава-то вся из силенок повыбилась, плачет, как дитя малое… Подсобил я ей. И ну она меня целовать, будто жизнь ей спас.
Пришла санитарная машина. Прямо под мост всунула свой кузов. Из машины выскочила Клава. Буравлев узнал ее и не узнал. Все те же кирзачи, та же юбка и гимнастерка, и в то же время все было иным. На выгоревших под солнцем юбке и гимнастерке — пятна, следы солдатской крови. Сапоги — скорее рыжие, чем черные, так давно они не чищены, так запылены. Ее каштановые волосы забраны под защитного цвета косынку. Рукава засучены по локоть. Она деловито и строго командовала погрузкой раненых. Два дюжих санитара молча повиновались ей, как властному командиру.
Смолкала стрельба, затихала…
С ранеными Клава говорила ласково, чувствовалось, что их боль — это и ее боль. Поэтому солдаты улыбались ей и, прощаясь, все благодарили. Желали доброго здоровья, и чтобы пуля ее миновала, и чтобы снаряд, если упадет рядом, не разорвался бы…
И залюбовался Буравлев Клавой. Быстрая, ловкая, она и с носилками управлялась лучше, чем верзилы-санитары. И сапоги ее теперь Буравлеву не казались такими уж страшными, и гимнастерка будто такой и должна быть и даже идет Клаве, к лицу. А все-таки, подумал он, Галочка краше, живинка в ней какая-то особенная есть, бесенок, который выглядывает из ее переливчатых глаз и будоражит ребят, поманивает, поддразнивает. И манеры у Галочки — притягательные: то ли ножку поставит, то ли ручку протянет, то ли плечиком поведет — трудно парню остаться спокойным.
Смолкла стрельба. Наступила сторожкая тишина.
Садилась пыль, и утреннее солнце становилось яснее…
Ушла машина. Клава вытерла косынкой пот с лица, не стала покрываться, а так, с распущенными локонами, и повернулась к Буравлеву.
— Здравствуйте, — негромко сказала она, опустив глаза, — как вы меня нашли? Я уж думала — не придете.
— Я не искал вас. Случайно…
Она испугалась, глаза ее стали большими…
— А записку вам мою передали?
— Нет.
— Значит, вы…
Глаза Клавины стали еще больше, на них навернулись слезы.
Буравлев растерялся и не знал, что делать. Может, сказать ей что-нибудь? И как же это он, свинья паршивая, так опростоволосился?
А Клава вдруг махнула рукой и побежала прочь.
Вдоль насыпи, вдоль насыпи, по заброшенной хозяевами картошке, меж высоких подсолнухов, посеченных осколками и пулями, как-то бочком, будто подбитая козочка, бежала Клава.
Буравлев — за ней, но никак не мог догнать девчонку, так решительно и быстро она убегала. Настиг он ее у переезда, раздолбанного снарядами и бомбами…