Бабушка побожилась, и мужчина поверил. Он долго, сначала удивленно, а потом с восхищением смотрел на старух, хотел им сказать что-нибудь и не мог ничего придумать достойного. Только и произнес: «Да, русские женщины!»
Мы с Гришей однажды пошли встречать бабушку километров за пять. Взяли у нее ведра, но не смогли пройти и трех километров: пальцы разгибались, спину ломило. Бабушка посмеивалась над нами, потом забрала ведра, связала опять их полотенцем, ловко повесила на плечо и, маленькая, какая-то удивительно светлая, довольная, пошла легко, спокойно, с достоинством, вглядываясь в багрянец зари, что загоралась над туманным городом.
Дома Гриша стал говорить, чтобы она больше не ходила за ежевикой, не губила себя:
— Лучше я брошу учиться и пойду работать.
Бабушка, подобрав маленькие, сморщенные губы, с грустной улыбкой слушала его, потом мечтательно сказала:
— Школу кончишь — дальше пойдешь учиться. Инженером станешь, меня в легковой машине возить станешь, тогда я отдохну. А пока учись. Ежевики хватит в лесу, кости у меня крепкие.
Гриша рассердился:
— Вот всегда ты так. Смеешься только. А я все равно брошу учиться.
— Боже мой, боже! И когда ты уже, внучек, поумнеешь! Послушай, что я тебе скажу. Яблоне тяжко, когда яблоки ее ветки гнут к земле?
— Тяжко.
— Трудно ей каждое яблочко выкормить, если на ней их вон сколько висит?
— Трудно.
— А засыхает яблоня от этого?
— Нет.
— Вот видишь, не засыхает, красивее от этого становится. А что будет, если корни, руки ее, перестанут трудиться? Засохнет яблоня, Так же и я. Пока руки работают, живу, радуюсь…
— Какая же это радость, за тридцать километров ведра с ежевикой таскать? — сказал Гриша, махнул рукой и вышел.
Ефим Иванович совсем не помогал сыну и матери. «Жизнь вон какая трудная, — говорил он, — хотя бы самому с голоду не сдохнуть». Работал в то время Ефим Иванович в «Утильсырье», принимал от жителей металлолом, кости, тряпки. Ловкий торгаш, он «обставлял» мальчишек и всегда «выкраивал на поллитровку». Хоть и облысел за последние годы, но по-прежнему играла в нем ухарская кровь. Выглядел молодо и все рыскал в поисках «королевы сердца». Иногда по нескольку месяцев не жил дома, а потом появлялся злой, кричал на мать, требовал денег на похмелье.
Гриша никогда не смотрел в глаза отцу. Отец для него был чужим, недобрым человеком. Бабушка видела это и даже обедом старалась кормить их врозь. Но однажды стычка между ними все-таки произошла.
После окончания семилетки Григорий послал документы, по настоянию бабушки, в лесной техникум. Скоро оттуда пришел вызов на экзамены. Об этом узнал отец и стал ворчать:
— Учись не учись — все равно дураком подохнешь. Работать надо. Хватит на бабкиной шее сидеть.
Ефим Иванович задел больное место. Я видел, как Гриша, побледнел, как в его угрюмых глазах вспыхнула злость…
Отец стоял спиной к нему.
Гриша поднялся из-за стола, шевеля губами, сжал кулаки и двинулся было к отцу. Но подбежала бабушка, загородила ему дорогу:
— Не надо, сынок!
Отец оглянулся и понял.
— Ах ты, щенок!.. — взревел он и вдруг осекся, будто впервые увидел своего сына, здоровенного костлявого парня с крепко сжатыми кулаками.
— Уходи из хаты, а то прибью.
Бормоча ругательства, Ефим Иванович бочком вышел из комнаты.
Все это было много лет назад…
Я вбежал в комнату и уставился на солдата. Он ничем не напоминал мне прежнего Гришу.
— Гришка! Ты?
Он лукаво улыбнулся и басом ответил:
— Я…
— И как же тебе не стыдно, чертушка!
— А чего же? Если за родню не признают…
Ну, как полагается, обнялись, расцеловались… Я начал извиняться, потом бурно удивляться переменам, которые произошли в нем, стал теребить его за плечи, за шею. А он виновато улыбался и нехотя отделывался от моих дружеских наскоков:
— Хватит, хватит же!
Пришла сестра, и тут, конечно, не обошлось без слез. Тем временем Василек принес бутылку вина из магазина, но рассиживаться было некогда: через два часа уходил поезд, с которым должен ехать Григорий. Его призвали в армию, но из Фролова пришла телеграмма — бабушка больна. Вот он и ехал.
Пока вино пили, закусывая варениками, пока ехали на вокзал, Григорий очень коротко рассказал о себе, о бабушке. Он закончил техникум с отличием, ему дали право свободного выбора места работы. Он приехал во Фроловский район.
— Тут уж бабаня побарствовала за всю свою жизнь. Дров ей я навезу полный сарай, а осенью — капусты, помидоров, огурцов — соли, бабаня. И каждый месяц чистенькими пятьсот рублей — хозяйствуй! А там, смотришь, премию получу. Словом, в деньгах у нас недостатка не бывает. И все равно ей мало, такая уж она беспокойная. Так и копается все лето в огороде, в лес за ягодами ходит. Раньше, говорит, ходила по нужде, а теперь для удовольствия… Сад меня заставила рассадить молодой. Теперь приедешь — не угадаешь нашей усадьбы. Дом собирались капитально отремонтировать. Лесу уже запас, да вот в армию призвали. Весной обязательно отремонтируем… Да, чуть не забыл рассказать. В прошлом году мы с ней были в Москве. Два дня. В Ленинграде больше недели гостили у дяди Кости. И ты знаешь, повозил-таки я ее на легковой машине, как обещал в детстве. Сотни две на такси прокатал. В другое время из нее рублевки не выжмешь, а тут довольна была, когда расплачивался за машину. Плакала от радости. Придет домой, сядет у окна, смотрит на Невский и плачет. «Чего ты, — спрашиваю, — бабаня?» — «Так», — говорит.