— А как отец?
— А ну его к черту. Все такой же шальной. Только если и приходит к нам, то тихонько. И на бабаню не кричит. Меня боится. А иной раз… сынком называет. Нехорошо как-то, будто заискивает.
Григорий уехал, а через четыре дня, сдав последние экзамены в институте, поехал во Фролово и я.
Поезд пришел рано утром. В вагоне было жарко, и когда я вышел на улицу, хлесткий морозец защипал мое вспотевшее лицо, Над фонарями, высоко поднимаясь к звездам, стояли белые мглистые столбы света.
Сначала мне показалось, что ветра совсем нет, но, пройдя немного, я почувствовал, что навстречу дует едва уловимый, тоненький, как говорила бабушка, ветерок. Он забирался за воротник, под пальто и обжигал лицо, покалывал уши, царапал в горле.
Город еще спал.
Наш большой хутор с железнодорожным поселком перед войной преобразовали в город. Хотя в нем выстроили больше десятка двухэтажных домов, построили красивый вокзал с высоким тонким шпилем, несколько улиц замостили булыжником — он все еще оставался хутором с хатами, покосившимися плетнями, с непролазной грязью весной и осенью и нестерпимой пылью летом. За городом, в ржавой солончаковой степи высились буровые вышки нефтяного промысла, а за кладбищем у каменного карьера вырос рабочий поселок нефтяников. Без деревьев, он стоял на бугре однообразно серый, какой-то сиротливый. Но фроловцы его любили, потому что это был уже настоящий город с водопроводом, газом, ваннами. Скоро проложат там асфальт, посадят деревья, разобьют клумбы…
Бабушкин дом в этот раз мне показался совсем дряхлым. Один угол его опустился, тесовая крыша перекосилась. Пришибленный грозой клен сгорбился, стал ниже. Его две огромные ветви скорбно приникли к земле. Между ветвями, где когда-то была вершина, — пусто, будто лысина на голове. Рядом с ним два молодых клена — это уже Григорий посадил.
Дверь в сени была открыта. В детстве, в какую бы рань я ни приходил, эта дверь была всегда открыта — значит, бабушка проснулась, гремит чугунками, работает. И вечером, как бы поздно я ни приходил, бабушка не спит еще, вяжет что-нибудь или штопает. Вот и сейчас я смотрел на открытую дверь и думал о бабушке, которая никогда не спит. Мне казалось, она сейчас выйдет и, как бывало двадцать лет назад, скажет:
— Э-э, Женька пришел. Ну, заходи, будем блины с каймаком есть.
В сенях темно и тихо. Я постучал. Никто не ответил. Постучал еще раз и вошел. В кухне на кровати под стареньким байковым одеялом лежала бабушка с закрытыми глазами. У ее изголовья сидел Григорий. Около печки, прислонившись к ней, сидела на скамеечке старуха и спала, тихонько всхрапывая.
Григорий пустыми глазами посмотрел на меня, ничего не сказал и опять опустил голову. Тогда я еще раз посмотрел на бабушку и понял: она сегодня уйдет, чтобы никогда больше не вернуться сюда…
Я так и остался у двери, зачем-то стал осматривать комнату. В ней все кричало о бабушкиной смерти. Стекло керосиновой лампы закопчено. На столе немытая посуда. Занавеска на посудной полке задернута как-то не так. Кочережка валяется на полу, а не висит на своем месте.
Мной овладела невыносимая тоска, начало ныть сердце, как оно ноет у живых, если в доме покойник, если в доме беда.
Бабушка лежала в белом платочке, со сложенными на груди руками. Мне показалось, что она пришла только что с бахчи, принесла полный мешок арбузов, очень устала, легла отдохнуть «маненько» и уснула чутким старушечьим сном. Казалось, бабушка и платочек не успела отряхнуть от пыли, умыться… Я все больше думал о том, что бабушке сейчас хорошо, очень хорошо. У меня затихала в груди боль, уходила невыносимая тоска. Сначала я никак не мог понять, почему это. Потом понял. Перед каждым человеком, как только родится он, лежит, большая, трудная дорога, у каждого на земле есть свое дело. И если он отдал все свои силы этому делу, если на крутых подъемах и скользких спусках, на узкой теряющейся тропе, на невыносимом морозе и в жаркой пустыне ни разу не разменял своей человеческой совести, не отступился от своего дела, если он оставил в людях память о себе светлую, добрую, то смерть в конце дороги для него не страшна. И нет в такой смерти боли. Есть только грусть и торжественная печаль. Такой была смерть и у нашей бабушки.