Я не знаю, сколько мы просидели молча. Позвать бы кого-нибудь, надо же что-то делать, раз умер человек. Но об этом не хотелось думать, не хотелось вставать, идти куда-то.
Старушка, спавшая у духовки, открыла глаза, потянулась, зевнула и зашептала:
— Господи, благослови, господи, помоги мне совершить начинаемое дело во славу твою…
Григорий посмотрел на нее сердито, хотел шикнуть, но только махнул рукой. Старушка удивленно взглянула на меня, опять на Григория, а потом на бабушку… Испугалась и забормотала:
— Прости, господи, новопреставленную рабу твою Марию, дай ей, господи, царство небесное.
Помолившись, она засуетилась, спихивала со стола куда-то грязную посуду, тряпки, лекарства. И все бормотала, бормотала не то молитвы, не то страшные заклинания. А потом сказала нам:
— Вы тут глядите, а я побегу за бабами.
Григорий поднялся и направился к двери.
— Ты куда?
— Гроб делать.
— Столяру закажем.
— Нет уж. Я сам.
И целый день он не выходил из сарая. Визжала пила, скрежетал на сучках рубанок, гудели под молотком сухие доски.
Собравшиеся во дворе люди косились на сарай, неодобрительно качали головами.
Люди уходили и приходили. Они стояли с непокрытыми головами, слушали потрескивание восковых свечей, приглушенно вздыхали. А потом, шаркая по полу валенками, выходили и говорили о хорошей смерти бабушки, а мне думалось, что они говорили о ее хорошей жизни.
Утром следующего дня с лопатами и ломами мы пошли на кладбище. В лицо нам дул резкий, колючий ветер. Мы долго молчали, потом Григорий заговорил, будто про себя:
— Что было бы со мной, если б не бабаня? От природы я ведь лодырь несусветный, нелюдим, а она вон как меня повернула, словно наизнанку вывернула. Я уже не говорю про то, что без нее со своим батей сдох бы с голоду… Жалко, мало она пожила со мной без нужды и горя. Заплакал я, когда увидел ее при смерти. А она рассердилась за слезы. «Думала, — говорит, — приедешь, порадуюсь на тебя да и умру с радостью, а ты вот волнуешь меня, не жалеешь». Жалею, говорю, бабаня, да только больно мне: в радости-то пожила ты мало. «Глупый, — отвечает, а сама улыбается, — выкинь ты это из головы. Я всю жизнь радовалась. Ведь человек без радости, как былина без дождя, засохнет, а я семьдесят шесть лет прожила». Попросила меня: «Уважь, не обижай отца, он и так несчастный человек, кто без меня его приласкает, если не ты?» При смерти и то тревожилась о нем. Он знал, что больна, а уехал. По службе, сказал.
Кладбище находилось далеко за поселком. Его со всех сторон обступали мазанки с камышовыми крышами, над ним протянулись электрические, телефонные провода. Тут же каменные строения МТС. Там глухо бухал дизель, задорно трещал движок, весело перезванивали молотки в кузнице. От такого окружения неогороженное кладбище с покосившимися крестами, с облезшими фанерными обелисками, с двумя-тремя чахлыми деревцами казалось совсем ненужным, сиротливым. Григорий полным горечи и обиды взглядом посмотрел и сказал:
— Кладбище — памятник, а не свалка. А тут… И приходится бабаню захоронить здесь.
Из сторожки вышла закутанная в шерстяной платок старуха. Она посмотрела на ордер и указала на пустое место в ряду могил, а потом спросила:
— Это какая же Мария Степановна? Колесникова, что ли?
— Да.
— Боже! Померла? Царство небесное. А будто вчера нас с нею поп в школе за «Отче наш» драл. Да, слава богу, только одну зиму и проходили в школу, а то совсем бы памороки поотбил. Ну, раз Мария, тогда здесь не копайте… Вот здесь. Тут мой старик похоронен. Так я весной деревца посажу и разом их могилки доглядывать буду. Они ж друзья с ним были. Я его еще ревновала к ней. Славная девка была. Вы кто ей будете? Внуки, что ли?
Выкопав яму в глубоко промерзшей земле, мы усталые возвращались домой. Около переезда нас догнала свадьба в две подводы. Сани, сбруя увиты гирляндами цветов. На спинах резвых дончаков полыхали кумачовые попоны. На первых санях пели, помахивали руками в такт песен… У всех на головах венки — они сливались в один громадный букет.