И вот теперь, когда до заветного отдыха оставался какой-нибудь километр, бомбардировщики снова пикировали на нас, устрашающе завывая. А мне осточертело бояться их, и я решил подарить себе хоть немного чего-нибудь хорошего. И подарил — это сделать не так уж трудно, если сам того захочешь.
Я лежал на спине с закрытыми глазами, любовался придуманным мною ласковым голубым небом, в котором пели для меня жаворонки. Потом я увидел, как мы входим в село, как купаемся, плещемся в речке и орем от удовольствия. А потом сидим под вербами на траве, едим гречневую кашу со шкварками и запиваем холодным молоком. Гармонист Яшка, отдохнувши немного, берет свою «гармазу», растягивает старенькие мехи. Прислушивается к пению гармошки, и его серые кошачьи глаза становятся грустными, очень красивыми. Вокруг нас собираются девчонки, и начинаются танцы…
— Чего ты лыбишься, как кобыла на овес?! Подъем! Выходи строиться!
Это кричал старшина. Бомбардировщики, оказывается, уже улетели. Мы двинулись дальше — в село.
Не знаю, то ли это чистое совпадение, то ли еще что, но в селе все именно так и было, как мне хотелось. Была студеная речка, и мы орали от удовольствия, купаясь в ней. На ужин была гречневая каша, правда, без шкварок. Моему корешку Гришке удалось добыть у какой-то доброй тетеньки глечик холодного молока.
А потом… Яшка, лежавший под вербой, открыл сытые осоловевшие глаза, протянул руку за гармошкой.
И были танцы, и были девчонки, и одна — с длинной русой косой, застенчивая — стояла в стороне под вербой. Наши взгляды встретились.
Девушка не отвела глаз.
— Почему вы не танцуете?
— Не умею, — ответила она.
— Я тоже. Пойдемте гулять.
Она настороженно взглянула на меня, помедлила с ответом, а потом доверчиво улыбнулась, и мы пошли в старый яблоневый сад.
Не целовались мы с Наталкой, не обнимались, не говорили, что полюбили друг друга со взгляда и навеки. Мы просто, взявшись за руки, ходили по бесконечному саду и разговаривали. Не помню, о чем разговаривали, — ведь столько лет прошло. Просто наши руки будто шептались о чем-то, чего не выскажешь словами. И этого я не забыл.
Ночь была такая темная, что ничего, кроме звезд и Наталкиных глаз, не было видно. И уж какие те глаза, какие те звезды — не знаю. Ведь столько лет минуло. Но знаю точно, что глаза и звезды были одинаково красивы. И еще знаю, красивее их я никогда не видел.
Мы не слышали грохота пушек, но услышали отдаленный негромкий сигнал батальонного горниста. Для солдат этот сигнал означал подъем, а для нас с Наталкой — разлуку.
Росные травы доходили нам до пояса. Мы вымокли, ровно бы речку бродом переходили. Теперь уж запамятовал, замерзли мы на заре или нет, но как сейчас вижу мокрую Наталку. А к ее платью прилипли красные и белые лепестки маков. У меня на гимнастерке, на сапогах — тоже маки. Влажные, освещенные рассветным солнцем, они искрились.
И глаза Наталкины, набухшие слезами, тоже искрились.
Мы молча смотрели друг на друга, не зная, что делать, боясь двинуться с места.
Опять заиграл горн — звонче, настойчивей.
Наталка вдруг бросилась ко мне, приникла к груди и заплакала — горько, безутешно, как малый беззащитный ребенок, брошенный в черной степи.
Я целовал ее и чувствовал себя виноватым в том, что вот встретил свою первую любовь и не могу остаться с нею, бросаю на произвол судьбы…
И уже потом, когда батальон шагал по дороге, взбивая едкую рыжую пыль, я вдруг ощутил, что мои руки горят. Они, оказывается, все были в крапивных волдырях.
…Луна уже уплыла от меня за ивовый куст и там растаяла в голубовато-розовой воде…
Наше первое свидание с Наталкой было и последним. Так распорядилась война.
С тех пор прошло двадцать лет. Наконец я встретил и полюбил Марию.
Полюбил. А крапива?
Грустно. Очень грустно. Но что делать? Видно, крапива бывает один раз в жизни и только у мальчишек и девчонок.
МЕНЯ ЗОВУТ ИВАНОМ
В самом конце войны немцы подожгли танк, в котором Семен Авдеев был башенным стрелком.
Двое суток слепой, обожженный, с перебитой ногой Семен ползал меж каких-то развалин. Ему казалось, что взрывная волна выбросила его из танка в глубокую яму.
Двое суток по шагу, по полшага, по сантиметру в час он выбирался из этой дымной ямы к солнцу, на свежий ветер, волоча переломанную ногу, часто теряя сознание. На третьи сутки саперы нашли его чуть живого на развалине древнего замка. И долго удивленные саперы гадали, как мог попасть израненный танкист на эту никому не нужную развалину…