Шла навстречу ветру, и ей казалось, вот-вот захлебнется жестким воздухом, а если не захлебнется, так колючий ветер, набившись в грудь, застудит сердце, и оно остановится.
Сполз с головы полушалок и, подхваченный ветром, как подраненная дрофа, то припадая к пашне, то приподнимаясь над нею, поковылял в балку.
Ветер вырвал из руки похоронку. Вспорхнула она и улетела в небо, пропала во мгле.
Почудилось Арине, что это белым голубем вознеслась в царство божие душа сына.
Мать перекрестилась, сложила на груди руки и долго смотрела в темнеющее небо.
Утром Арина посадила рядом с могилой Степана, неподалеку от родника, пирамидальный тополек.
…Весною пришлось посадить еще один…
…Еще…
В сорок четвертом, когда с трех топольков упали последние желтые листья, когда припорошило степь первым снегом и по утрам белым могильным холмом стал являться в заревом небе Эльбрус, Арине довелось рыть и четвертую яму.
Долбила она ломом, откалывала комья мерзлой земли, выбрасывала их из ямки, и ее заскорузлые руки не чувствовали холода.
Спина у Арины уже плохо разгибалась. Чтобы легче было работать, она подостлала мешок и долбила, стоя на коленях.
Седые волосы выбивались из-под платка и мешали работать.
Не умела плакать Арина. И в этот раз не плакала, а просто горячие, крупные слезы падали из глаз на мерзлые комья и прожигали их.
Когда получила Арина первую похоронку, вторую, хуторские бабы приходили к ней вечерами посидеть, потужить с нею, облегчить ее горе.
А потом — третья, четвертая, — и бабы стали испуганно обходить ее, будто она являла собой летучий знак вселенского горя.
Сажала Арина весною в своем огороде картошку, копалась в теплой душистой земле и думала, что убирать урожай они будут, наверно, вместе с сыном. Война-то пошла на убыль. Слышно, фашистов уже бьют в Берлине.
Что-то и спина у нее в тот день гнулась лучше, не хрустела, как прежде, не болела. И глаза ее вроде бы как к улыбке изготовились. Еще бы капельку радости — и запела бы тихонько, про себя уставшая от скорби седая женщина.
От калитки ее покликала почтальонша. Посылку принесла. С фронта посылка.
«От Степушки, от последненького, от счастья моего посылка».
И труском, труском по набитой между грядками черной тропинке. Скорей, скорей!
«От сынушки, от родименького».
Посылка — небольшая, с рукавицу. Сверток, обшитый куском плащ-палатки.
В хату пошла, чтобы не глазела почтальонша.
Ножницами вспорола шов, раскутала сверток.
Нож.
Тяжелый нож с ручкой из красного дерева, в железных блестящих ножнах.
Письмо.
Командир разведроты писал, каким храбрым был сержант Степан Княгинин. Писал, что этим ножом он «снял» девятнадцать фашистских часовых и за это посмертно представлен к званию Героя Советского Союза.
Писал старший лейтенант большими кривыми буквами. И большие, фиолетовые кляксы.
А этот нож от имени всей роты он посылает на память о сыне ей, матери.
Прочла эти строки Арина и сомлела. Сползла со стула на пол и замерла, а потом вдруг забилась в рыдании.
Никогда не плакала Арина. Не умела. Ни к чему оно русской бабе. Да и сейчас рыдала лишь потому, что была в беспамятстве.
Может быть, она так бы и не опамятовалась, может, не увидела больше белого света, да пришла на тот час сестра Глафира и отходила ее ключевою водой.
Всю ночь проплакали сестры, пожилые женщины, лежа на одной кровати, как в далеком детстве.
Утром Арина принялась за привычное дело — рыть ямку для тополька. Для пятого.
Знала, что нельзя пересаживать деревце, когда оно уже оделось в листву — завянет оно, пропадет. Но что делать? Надо.
Вырыла ямку. Потом пошла и выкопала тополек. Пока несла его по жаркому солнцу, завяли листочки. Она шептала:
«Ничего, ничего, оживете. Так надо. Оживете».
Села у стола, сложила на животе руки и долго смотрела на нож. Смотрела, как играло на нем солнце.
На красной рукоятке были какие-то зарубки. Ну да, девятнадцать. Это Степан отмечал. Он такой, ее Степан меньшой. Такой сильный и ловкий, как две капли похожий на своего отца.
Казалось ей, прикоснись она к рукоятке — и услышит тепло руки сына, ее жар…
Девятнадцать.
Осторожно, чтобы не коснуться смертоносного железа, Арина взяла его вместе с полотном, в которое он был завернут, вместе с письмом и понесла перед собой, боясь споткнуться, боясь уронить.