Заложив руки назад, показав этим, что ничего не собираюсь делать, я приблизился к мальчишке и спросил:
— Ну что же ты, парень? Расскажи, как это было?
— Подрались мы с Гришкой. А он повалил и давай крутить, давай… Выкрутил, видать…
— Он старше тебя?
— Не-е… злой он.
— Насилу оттащили. Как клещ вцепился. А самого-то и от земли не видать, — сказала мать.
— Эх, ты! Зовут-то тебя как?
— Миша.
— Что ж ты, Михайло, сплоховал?
— Злой он, как дьявол, — ответил Миша и виновато, уже доверчиво улыбнулся мне.
— Ты знаешь, что такое рентген? — спросил я.
— Знаю.
— Ну вот, мы тебя сейчас посмотрим и подумаем, как быть дальше. Пойдем.
В рентгенкабинете Маргарита Тимофеевна опустила штатив, и я уложил на него мальчишку.
— Наркоз знаешь что такое?
— Мамка говорила. Усыплять будете.
Парнишка уже не боялся и посматривал так, будто я был волшебником, но каким-то не очень настоящим. Он с любопытством смотрел на маску, которую я обливал эфиром, и на мое предложение считать ответил:
— А чего попусту считать-то! Я и так усну.
У Миши оказался не только сильный вывих, но и трещина в чашечке.
Какую злобу и силу надо было иметь тому зверенышу Гришке, чтобы вывернуть сустав, сломать кость!
Мы с Олей быстренько вправили вывих.
Миша проснулся.
— Долго ты спал? — спросил я. — Тебе снилось что-нибудь?
— Ага.
— Что?
Он молчал и хитро улыбался, будто не хотел разглашать какую-то чудесную и очень важную для него тайну.
Оля повела Мишку, чтобы наложить гипс.
Маргарита Тимофеевна, играя яркими переливчатыми глазами, сказала:
— Я еще не поздравила вас с отличной операцией. Поздравляю!
Она пожала мне руку. Крепко. По-женски коротко.
— Спасибо.
— Если бы моему драгоценному спутнику хотя бы половину вашего…
И не договорила. Порывисто отошла, села за стол и уже оттуда, поблескивая переливчатыми глазами, сказала:
— Симочка-то ваша просто земли под собой не чует от счастья. Как она вас любит! Как гордится! Правда, есть чем…
Мне неприятно было от ее ехидно-слащавых слов, и я поспешил уйти.
…Сима, причесанная, будто собралась в театр, возилась у электроплитки.
Увидела меня и обрадовалась. Поднялась на цыпочки, обняла за шею и стала целовать, приговаривая:
— Я совсем заждалась… Так соскучилась. Ну, поцелуй же!
Я поцеловал.
— Петька, как тебе не стыдно — просто номер отбыл!.. Поцелуй хорошенько!
— Почему такой яркий свет? Ты сменила лампочки?
— Обыкновенный свет. Ничего не меняла. Что с тобой?
Я спохватился. Надо было держать себя в руках.
— Да ничего. Просто голова побаливает.
Сима прислонилась своей щекой к моей, пощупала пульс.
— Ты просто переутомился. Целый день на таком жарком солнце, под ветром… Нельзя так, Усатик… Умывайся. У нас сегодня твои любимые киевские котлеты. И картошку я пожарила во фритюре, стружечкой. Пальчики оближешь!
Вода меня не освежила. Голова действительно болела, но солнце и ветер тут ни при чем…
Стол был накрыт на четверых. Для кого еще?
— Я думала пригласить Божедомовых, — робко сказала Сима из передней.
— Не надо. Мне хочется сегодня побыть одному. С тобой.
Просунув голову между портьер, она пропела из кухни:
— Спасибо, мой хороший, спасибо, родной!
Ужинали мы в полумраке, — я не мог больше выносить яркого света Симиных доверчивых глаз…
Мне даже как-то удалось успокоиться и быть ласковым с нею. А когда, уже поздно вечером, она, разомлевшая в своем женском счастье, уснула, я вздохнул так, будто снял с себя тяжелую и постыдную ношу: теперь не надо было притворяться.
Сима спала на моей руке и в приглушенном свете ночника была похожа на кошечку. Даже ее ровное дыхание было чем-то схоже с мурлыканьем.
Смотрел я на нее и думал о Кате.
Лежать в постели с женой и думать о другой женщине, наверно, плохо. Но что сделаешь! Себя-то ведь не обманешь, не скажешь, что этого не было.
Думал я о Кате, сравнивал ее с Симой, и выигрывала Катя. Сима — хорошенькая, а Катя — хороша. Сима — кисонька, а Катя — вольный, своенравный ветер…
Ну и пусть. Не надо мне ни ветра, ни бури. Никого не надо, кроме моей маленькой, доброй и ласковой Конопушки. И все!
А сон почему-то не шел.
Мне захотелось вдруг курить, хотя уже два года не брал в рот папиросы.