Степан никогда ничего не уносил отсюда, даже если уходил с рыбалки на неделю, на две. Вот и теперь в реке были заброшены его закидушки, а в землянке висел котелок, фляга из-под водки, чайник…
Влез я в землянку, растянулся на спине, подложив руки под голову, вобрал в себя эти запахи, и они подействовали на меня, как нашатырный спирт на пьяного, отрезвляюще…
Черт его знает, возможно, это просто закончился трехсуточный припадок меланхолии?
На той стороне речки садилось за пригорок мглистое, неяркое солнце. Оно уходило на покой и, казалось мне, позевывало, закрывало усталые глаза…
Я не обвинял себя, не каялся. Просто хорошо понял за эти три дня, как люди становятся тихими пьяницами. Понял самоубийц, которые не оставляют никаких записок…
Я сказал, закончился трехсуточный припадок меланхолии. Вернее, увольнением и тихой пьянкой закончился какой-то большой период моей жизни…
«Как стемнеет, выползу из землянки и подамся на косогор… А вдруг Кати не окажется дома?»
Мне показалось, что Сима уехала совсем…
От этой мысли всплеснулась тайная радость. И тут же подумалось: тогда чего же мне таиться? Надо вылезать и безо всяких идти к Кате…
Сказал себе так, но почувствовал — не смогу подняться: что-то очень крепкое будет держать меня в землянке дотемна. И это, должно быть, хорошо…
Итак, бесславно закончился период. Завтра поеду в область, и начнется новый.
Как вести себя? Как жить?
А так же… Ведь я ничего не делал вопреки своей совести, для собственной выгоды. Я поступал так, как обязан поступать врач.
Сима говорила: мол, выходит, один ты хорош, а остальные плохи?
Не знаю… Но ничего дурного я никому не сделал. За это отвечаю.
Еще она говорила: эгоист, упрямец и жестокий я человек.
Глупая Конопушка! Какой уж тут эгоизм, когда мне попало по ребрам из-за Степана…
Упрямец? Нет. Твердость в своих убеждениях.
Жестокий?.. В чем же моя жестокость? К кому?
…Устал писать. Завтра допишу, как был у Кати.
А вообще зачем это вдруг я стал вести дневник? Раньше этого никогда не делал.
Неправда. Писал в школе, когда влюбился. И на фронте вел дневник, в госпитале, когда было трудно.
С р е д а.
Сегодня утром ходил в райздрав по поводу расчета. Заведующий сказал, что звонил главный хирург области и просил расчета до его приезда мне не выдавать.
— Вы писали ему? — спросил заведующий.
— Нет.
— А кто же?
В самом деле, кто сообщил в область о моем увольнении? Степан? Наверно…
Главный хирург обещал приехать в четверг. Завтра.
Теперь о Кате.
Воровски я пробрался по неосвещенной совхозной улице к ее дому. Окна светились и в Катиной половине и в соседской.
Калитка оказалась запертой. Я долго шарил и никак не мог найти запора, а потому перемахнул через ограду, попал ногами на какую-то доску, загремел…
На той стороне улицы забрехала собачонка. Лениво, будто по неприятной обязанности… Побрехала немного и умолкла.
Я осторожно зашагал по мощенной кирпичом дорожке к крыльцу.
Мне вдруг стало стыдно за ворованную любовь.
Так всегда бывает? Со всеми? Или только в первый раз?
Точнее, не чувство стыда овладело мной, а чувство брезгливости. Но это было недолго: пока шел к крыльцу — оно растворилось в волнении…
Постучал в оконную раму. Тихонечко, едва слышно…
Катя услышала. Не спрашивая, открыла дверь, пропустила меня через темные сени в комнату и вошла следом.
Вошла и остановилась, прижавшись спиной к дверному косяку. Испуганная, беззащитная… Казалось, стоит мне сделать шаг — она убежит из комнаты. И другое казалось: она должна убежать, чтобы спастись самой, чтобы спасти меня, но у нее недостанет на это сил.
Она стояла в трех шагах.
Я сделал эти три шага.
Катя вскрикнула, закрыла лицо ладошками.
Я разжал ее руки, и они упали плетьми…
К нам в окно заглядывали синие звезды. Глазастые, многое повидавшие за свои бесконечные тысячелетия. Они грустно подмигивали, будто говоря: «Ну и как? Хорошо вам сейчас? А утром что скажете?» — «Пусть оно раньше наступит. И кстати, утро вечера мудренее».
Катя, прислонившись горячей щекой к моему плечу, старалась затаить свое волнение, дышать спокойно, неслышно. Но я слышал ее дыхание, напряженное и прерывистое. Видно, Катя думала о чем-то тревожном…
— А если тебя не уволят, ты останешься здесь?