— Вечером приду с удовольствием. Даже с бутылкой шампанского.
— Великолепно! А вы, уважаемый шеф?
Бирлякин пожал плечами и торопливо, по-петушиному — боком — направился к воротам.
Мне захотелось сейчас же сходить в палату к Степану, захотелось написать Симе, что хоть у меня и нос в крови, а все-таки я победил. И пусть она знает, что иначе жить не собираюсь.
Захотелось мне рассказать обо всем этом и Кате. Но как это сделать? Ведь она не велела приходить…
А может, пойти без разрешения?
Пойду.
В Ключевом наступила диктатура яблок.
Похожие на закатное солнце апорты, да такие громадные, что надо брать двумя руками; пьянящие медовым ароматом бельфлер-китайки; смуглые, с ярким зазывным румянцем, как у девчонок-смуглянок, пепины; монументальные и строгие антоновки — они лежат навалом во всех рядах на базаре, ими загружены прилавки магазинов, они красуются в вазах на окнах и на столах в каждом доме.
Яблоками забавляются малые дети, а девушки носят их в руках, как весною цветы. Яблоками пахнет в домах, на улицах. Крепкие ароматы ушедшего лета тревожат, волнуют в кино, в читальне…
На уборку яблок приезжают сюда студенты. Работают в садах, а живут почти все у нас, в Ключевом. И вечером, когда они возвращаются на грузовиках с песнями, идут по селу с самыми красивыми и самыми крупными яблоками, когда девушки смеются, озоруя с парнями, соперничая своей красотой с красотою яблок, — никто в селе не может не улыбаться, не восхищаться чудом нашей земли. В такие минуты мне кажется, что надо у нас, в Ключевом, открыть санаторий и лечить в нем силой красивого скептиков, меланхоликов и прочих хныкачей.
В один из таких вечеров пришел ко мне Поликарп Николаевич и позвал погулять, «посмотреть на вечность», Это означало посидеть на скамейке, которую кто-то врыл на спуске от монастырской стены к деревянному домику, построенному над ключами.
Оттуда хорошо видно, как струится по желтому песку в срубе у домика прозрачная вода, как подъезжают к автобусной станции и отъезжают от нее тяжелые, степенные автобусы дальних рейсов и проворные такси. Хорошо видны празднично одетые горожане, которые направляются в парк культуры, в кино или просто прогуливаются, встречают и провожают автобусы из Москвы, Воронежа, Липецка… Там шумят над головой тонкие плакучие ивы.
Шумят и шумят…
…Вот наконец вышли парни в небрежно расстегнутых ярких сорочках. Они прогуливались табунками, лениво и безразлично поглядывая на девушек, будто им до них и вовсе никакого дела нет, будто не знакомы они. Но это не так. Просто ребята еще достаточно молоды и стесняются друг дружку, прячут свои чувства. Закончатся наши затяжные сумерки, стемнеет совсем — и разберут они девушек, парами пойдут к реке, придут сюда, на травку под ивы, а кое-кто побредет на луг, к молодым сосенкам…
Уже загорелись сумрачные синие лампы дневного света на улице, в парке загорланил до звона в ушах репродуктор, а мы с Поликарпом все сидели молча, любовались вечностью, которая была у наших ног, и чуть подальше, и совсем далеко, в небе…
Мы очень долго молчали, но не испытывали от этого неловкости. Наоборот, нам было очень хорошо. По-моему, именно с этого и началось между нами сближение, будто молчание раскрыло нам друг в друге нечто понятное, внушавшее доверие и душевность.
Я устал сидеть на скамейке и прилег на траву.
Наконец старый Поликарп заговорил.
— И все-таки вы неправильно живете, — сказал он, продолжая смотреть на автостанцию, на мертвенно-синие огни ламп.
Сказал и опять замолчал.
Я не стал ничего спрашивать. Ждал.
— Природа спрятала сердце за очень надежным панцирем, потому что это самый важный и очень легко уязвимый орган, — продолжал негромко и задумчиво Поликарп Николаевич, — а вы живете так, словно несете свое сердце, как сказал один писатель, перед собою на ладошке. Этого делать нельзя — ведь на земле так много дрянных людей! Злых, завистливых, подлых… Каждой из таких сволочей доставляет удовольствие уколоть ваше сердце, сморкнуться на него…
— Какое же удовольствие они испытывают? Не понимаю…
— В этом-то и беда ваша. А понять не так уж сложно… Кому не хочется слыть умным, одаренным, добрым? Всем хочется. Им — тоже… Но они не могут из-за своей бездарности и слишком сластолюбивой, подловатой натуры. Не могут и сердятся… Если им удается подмять под себя хорошего человека, унизить его, доказать свое мнимое превосходство, то это для них уже победа, они радуются ей…
— Выходит, правду говорят, что дураку и хаму на свете живется легче?