Наука для меня дело решенное. У меня есть свой продуманный путь, определенные задачи, в которые не входило предложение Поликарпа. И все-таки я обрадовался ему. Великолепно же: не просто отрабатывать положенный перед ординатурой срок, а заниматься настоящим делом. Кроме того, выиграть у жизни хотя бы год-два всегда здорово!
Но дело не только в этом. Хотелось на доброту старика ответить тоже добротой…
А как обрадовался Поликарп Николаевич моему согласию!
Мы направились домой и по дороге обсуждали детали моей будущей поездки в Воронеж. А у ворот Поликарп Николаевич приостановил меня и сказал:
— Возможно, и не мое это дело, но коль напросился я к вам в союзники, обязан сказать… Неловко как-то, но что делать? Понимаете, у Божедомовых уже поговаривают о вашей… о вашем добром отношении к Екатерине Алексеевне. Говорят, будто вы ночевали у нее… Извините, извините, возможно, это сплетни, но я должен вас предупредить… И еще вот что. Сергей Сергеевич — скверный человечишка. Плохой, но не страшный. Остерегайтесь Маргариты Тимофеевны. Это иезуит в юбке. Змея. Она хозяйствует в доме Божедомовых, она начальник всех гадостей. Извините… Наверное, это очень нехорошо, что я вам обо всем этом говорю, но…
Вновь отстроенный после войны Воронеж показался мне веселым и просторным городом, но уже где-то мною виденным.
Присмотрелся я внимательней, помозговал и понял: в нем много домов, похожих на дома в других городах.
…Жила Анна Михайловна недалеко от вокзала. Нашел я ее легко, а вот нажать кнопку звонка оказалось трудно. Я вдруг почувствовал некую нелепость нашей затеи: выходило, что шел записываться в науку, как в кружок самодеятельности, да и то, так оказать, с черного хода…
Два раза ноги поднимали меня на третий этаж и спускали вниз прежде, чем палец нажал кнопку.
Открыла мне сама Анна Михайловна — высокая худощавая женщина в золотых очках и цветастом переднике.
— У меня к вам письмо от Поликарпа Николаевича Женихова.
— От кого? — удивленно переспросила она и, не дожидаясь ответа, взяла из моих рук письмо.
Недоверчиво и долго рассматривала адрес, написанный рукой Поликарпа Николаевича, и, лишь опознав, вероятно, его руку, вскрыла письмо и стала торопливо, крайне взволнованно читать…
Мы стояли по разные стороны порога. Я видел, как волновалась седая женщина, как дрожали ее тонкие длинные пальцы, и мне захотелось исчезнуть, провалиться сквозь все три этажа.
Она дочитала, глянула на меня и спохватилась:
— Вот уж старая дура! Проходите, ради бога… Вот сюда проходите… Садитесь, располагайтесь, а я исчезну на три минуты.
Неловко продвигаясь по тесному узкому коридору, в котором висело много зимней мужской, женской и детской одежды, стоял длинный ряд обуви, холодильник, я очутился в просторном кабинете, стены которого от пола до потолка были уставлены книгами и журналами.
Через окно на яркие большие цветы изрядно вытертого ковра падали по-осеннему грустные и нежаркие лучи солнца. Они освещали край громадного письменного стола, затянутого темно-бордовым сукном. У двери стояла широкая полумягкая тахта — тоже старая, покрытая вытертым ковром. И чернильный прибор на столе, и пишущая машинка, и портреты великих медиков в тяжелых лепных рамах, и барометр в литой чугунной оправе — все производило впечатление старинной фундаментальности и глубокой мудрости, какую ощущаешь в музее.
Анна Михайловна неслышно вошла в кабинет, застала меня за рассматриванием и сказала:
— Это кабинет моего покойного отца. Здесь каждой вещи далеко за пятьдесят лет. Я берегу все это как память… Сидите, сидите! Вам не кажется, что в комнате многовато света? С вашего разрешения я немного убавлю…
И она наполовину задернула на окне тяжелую — с кистями — штору.
Тщательно причесанная, припудренная, в глухом темном платье, Анна Михайловна была уже спокойна и даже весела. Возможно, просто держала себя в руках?
— Ну садитесь же, Петр Захарыч! Уверенней, уверенней надо держать себя, иначе, как говорится, вам удачи не видать!
Анна Михайловна взяла со стола бронзовую, в виде львиной головы с разинутой пастью, пепельницу, сигареты со спичками, села в кресло напротив и закурила.
В громадном, с высокой спинкой вольтеровском кресле она казалась маленькой и хрупкой, а сигарета в ее длинных розовых пальцах — нелепой игрушкой. И голос у нее тихий, ласковый, совсем не профессорский, не солидный…