— Как последняя? Почему?
— Последняя… Мне опять остается только тосковать по любви. И трудно сказать, когда окончится эта тоска…
— Ничего не понимаю. Почему последняя?
— Ну, предпоследняя… Пусть будет еще две, три, а зачем?.. Все равно придется расставаться… И вообще мы очень глупы с тобой. Для чего все это затеяли?..
— Для чего? Любовь не спрашивает.
Со змеиным шипением пронеслась «Волга»… Горели, не мигая, далекие костры рыбаков…
Катя молчала.
Мы подошли к мотоциклу. Она покрутила ручки на руле и сказала:
— Любовь не спрашивает, а мы-то должны спрашивать. Обязаны… У тебя скоро будет ребенок, не бросишь же ты его.
— Какой ребенок? Откуда ты это знаешь?
— Твоя жена прислала письмо Божедомову, пишет об этом.
«Как?! У меня ребенок?! Сын!»
— А если бросишь, я перестану тебя уважать. Я не признаю любви, во имя которой можно махнуть на своих детей, на человека, которого любил…
— Но если я не могу без тебя?
— А если не имеешь права?
…Как хорошо виден сегодня Млечный Путь — ухабистая, вьюжная дорога!..
Желание и обязанность — два кита, на которых держится большая истина. Часто эти киты плывут в разные стороны. Человек еще не научился хорошенько ими управлять… Не мы первые и не мы последние. Так было при Шекспире, при Островском, Толстом. Так еще бывает и у нас… Правда, люди теперь спокойнее стали: не травятся из-за любви, не бросаются под поезда, хотя поезда стали стремительнее, беспощаднее.
…Ну да — стремительнее и беспощаднее.
— Меня приглашают работать в научно-исследовательский институт. Дня через три уеду… Сто деревьев, которые обещала, — посадила. И камень уже стоит: «Сей сад посажен…»
Остановился громадный чехословацкий рефрижератор с белыми алюминиевыми боками. Из кабины вылез маленький человечишка в берете.
— Дай прикурить, кореш! — весело, звонким голосочком попросил он.
— Я не курю.
— Эх, тюря, а еще с девками по ночам ходишь!.. Вот тюря! — насмешливо воскликнул шофер и юркнул в кабину.
Мотор взревел, и рефрижератор умчался.
…Ну да — тюря. Всю жизнь тюря.
«Счастливчик»… Где же оно шляется, мое счастье? Ах да, я и забыл, что счастливчик и счастье — разные вещи…
Ударом ноги Катя завела мотоцикл, села и хотела трогаться.
— Я провожу тебя.
— Зачем?
— Провожу.
Она махнула рукой: мол, как знаешь… Я сел на заднее сиденье, и мотоцикл сорвался с места, ринулся в темноту, тараня ее лучом света.
…Мы простились у калитки.
Хотел зайти к ней в дом, но она сказала:
— Не надо… Теперь это будет означать совсем другое.
Мы простились, просто пожав друг другу руки, даже не поцеловались.
Я брел в вязкой предрассветной темноте и дрожал как осиновый лист, хотя ночь была теплая и тихая. Дрожали руки и ноги, стучали зубы…
Сначала шел быстро, а потом почему-то стал замедлять шаг и, наконец, остановился вовсе. Постоял немного и вдруг побежал обратно.
Перемахнул через изгородь и тихонько постучал в Катино окно.
Она не ответила.
Я стучал еще и еще, звал Катю, просил ее сказать, в какой она институт уезжает, где искать ее.
Она не отвечала.
Тогда мне стало казаться, что там, за окном, нет Кати, что я стучу в пустоту. Холодную и безответную…
Я брел по лугу, по мокрой холодной траве, натыкаясь на колючие кусты шиповника, и думал: Катя — это огонек, который ослепил меня своим ярким призрачным светом, обжег и унесся в бесконечную даль…
Был я на косогоре, где живут девчонки в алых косынках, или мне это только показалось?
Письмо от Симы.
«Дорогой Петя!
Отвечаю на твое второе письмо.
Я очень и очень рада за тебя. Видно, главный хирург области высокопорядочный и умный дядя, не то что я, беспросветная дура.
Петька, если бы ты знал, как мне досталось здесь от папы! Я маме и ему рассказала, как мы жили с тобой в Ключевом, как я тебя «учила уму-разуму». Мамочка, конечно, была на моей стороне, но папа обрушил на нас обеих такую лавину гнева, что мы просто исчезли с лица земли.
Не скажу тебе, что только папа переубедил меня, заставил по-иному смотреть на наши с тобой взаимоотношения, на твои поступки. Я и сама постоянно сомневалась в своей правоте, но Божедомовы, Поликарп Николаевич очень ловко умели разбивать эти сомнения, умели поддерживать во мне, как папа говорит, бабское начало.
Если ты можешь простить меня за все мои глупости, за боль, которую я тебе причиняла своим дурацким поведением, то прости. А если не можешь, скажи об этом честно.