Сегодня Степан должен привезти дверь. Навесим ее и переведем кроликов в «хоромину».
А однажды пришел Степан и сказал:
— Директор совхоза «Лебяжья поляна» зовет к себе бригадиром строителей… Вот же, говорит, хирургу крольчатник строишь, выходит — соображаешь в строительстве. А людьми руководить — так ты, говорит, офицер… И еще сказал: «Строительство у нас большое намечается, иди, закладывай себе памятник».
— И что ты думаешь?
— Так уж нечего думать — паспорт отдал в отдел кадров…
— Не робеешь? Справишься?
— Говорицца, волков бояться — в лес не ходить… Плотничать я умею. С детства умею… А руководить людьми — так я и вправду офицер. Книжки есть всякие, почитать можно, получиться строительному делу. Захотел бы только человек, все сможет…
Черт его знает, как в жизни получается! Мог же Степан и раньше стать бригадиром. Больная нога тут ни при чем. Но чтобы стать бригадиром, распрямиться, понадобилось шестнадцать лет, понадобился мой крольчатник. А вернее — капелька внимания к человеку, искорка тепла… Почему мы так часто оставляем людей в беде, хотя, чтобы вызволить их, нужно иногда просто доброе внимание?
А как изменился Степан, когда стал бригадирствовать! Ходил он теперь в новеньком офицерском костюме, в пехотной фуражке, с новыми орденскими колодочками.
Не знаю, хранилось у него все это или он купил. Ведь сейчас редко кто носит орденские колодочки, подчеркивает свое отношение к армии, к войне. А Степан, по-моему, делает это умышленно, словно хочет зачеркнуть годы, проведенные на рыбалке, будто только вчера кончилась война, он сегодня вернулся из армии и засучив рукава строит…
И походка у него, осанка — офицерская. Даже говорить он стал по-военному: коротко и ясно…
Тоскливо у меня на сердце сегодня.
…За стеной играла на пианино Маргарита.
Музыка — словно зябкие, холодные капли падали на что-то дрожащее.
Вот и Маргарите не хватило маленькой искорки человеческого тепла. Зябнет она и злится. А зачем? Разве от злобы бывало хоть кому-нибудь лучше? Нет. Злые люди недолго живут, они будто травятся собственной желчью. А вот добродушные, веселые живут долго.
…Что же это Степана все нет?
Крольчонок встал передо мной на задние лапки и смотрел так, будто разделял мою тоску.
За окном уже ничего не видно — стемнело.
В звонницах собора печально гудел ветер. Это Зодчий так сделал, чтобы каждую осень ветер справлял по нем тризну, тревожил людские сердца…
А кто он был, этот Зодчий? Какой человек? Как ему жилось? Хватало ли ему человеческого тепла? Ой, боюсь, что нет: несмотря на всю красу, я улавливал в контурах собора, в линиях портиков, колоколен глубокую грусть. Конечно, это Зодчий свою душу вложил, это он грустил уже несколько сот лет…
И будто в подтверждение моей думы неистово, гневно взревел ветер в звонницах и стих.
В тишине я отчетливо услышал чьи-то торопливые и осторожные шаги. Еще тише, осторожней они стали на лестнице, в коридоре и совсем затихли у моей двери…
Крольчонок все умывался, тер лапками мордочку, шею и грустно поглядывал на меня.
Постучались — тихонько, почти неслышно. Я открыл, Оля.
Она прошмыгнула мимо меня и прикрыла за собой дверь.
Кролики как брызги разлетелись в разные стороны, попрятались под стульями, под кроватью.
Мокрая, с прилипшими прядями волос, Оля стояла посреди комнаты не то испуганная, не то растерянная.
— Что случилось? — спросил я.
— Ничего.
— Мне показалось…
— Я пришла к вам.
— Да вы проходите в эту комнату, садитесь… Вот сюда, к столу…
Она села и опустила голову, пряча свою растерянность. Достала из кармана плаща измятую бумажку, подала мне.
Я развернул.
Это было заявление Божедомову с просьбой уволить ее с работы по собственному желанию.
— Сергей Сергеевич велел, чтобы сначала вы поставили свое согласие… Для формы, сказал он.
Я очень удивился: Оля вовсе не собиралась уходить, наоборот, обещала помогать мне возиться с кроликами, и вдруг — это заявление…
— Что произошло, Оля? Почему вы уходите? Может быть, я вас обидел?
— Нет. Не обидели. Мужа переводят…
— Куда?
— В… в другой район.
— В какой? А почему вы не смотрите мне в глаза? Что случилось? Я не отпущу вас, пока не расскажете всего, что произошло, почему вы уходите…
Оля заплакала.
— Не спрашивайте, доктор. Я обещала не говорить…