Надо сказать, Божедомов пользуется большим авторитетом у больных. Он внимателен, чуток. Его останавливают на улице, приходят за советом домой, приглашают к себе… Он никогда никому не отказывает, каждого умеет успокоить, ободрить, каждому помочь.
Вот и сейчас его остановили у входа в амбулаторию женщины. Он оживленно с ними разговаривал, давал какие-то советы.
Не прерывая разговора, протянул мне руку, поздоровался улыбкой, а потом извинился перед женщинами и сказал:
— Комнатку для вашей лаборатории уже освободили, занимайте ее и — в добрый час… А крольчатник вы напрасно сегодня перетащили. Слово чести, напрасно…
Обаятельнейше улыбнулся мне, извинился и опять заговорил с женщинами.
Я ответил улыбкой и чуть не послал воздушный поцелуй: значит, он слышал сегодня утром рокот трактора, понял…
Ну и будь здоров!
Вечером мы сидели с Поликарпом Николаевичем в моей лаборатории — крошечной комнатке под тяжелыми, рафинадно-белыми сводами. Столик, две табуретки, шкаф, выкрашенные белой эмалевой краской, простенькая занавеска на окошке, чемоданчик с хирургическим инструментом на широком подоконнике и микроскоп в пустом, пахнувшем сосной и краской новом шкафу — вот и все ее оборудование и имущество.
От только что вымытого пола тянуло сыростью. Бился о стекло окошка дождь и слезами скатывался вниз.
Поликарп Николаевич сидел на табуретке. Я стоял у окна.
— Боже мой, боже, как быстротечно время! — говорил старик. — Кажется, только вчера я окончил университет и вот так же, как вы, приехал в сельскую больницу… Мечтал об исследовательской работе, вот о такой, пусть самой наипримитивнейшей, но моей лаборатории… Кажется, будто вчера, — а сегодня уже стою у разбитого корыта, на пороге в вечность… А иногда то же самое время, та же моя жизнь кажется такой нудно-тягучей, такой длинной, что я и конца ее не вижу, словно тысяча лет мне от роду… И каждый год тысячелетия — нечто скрипучее, вязкое, неимоверно грустное, как этот дождь… Вы меня слушаете, Петр Захарыч?
— Да. Слушаю и думаю: отчего это у вас так получилось?
— Я сам все чаще думаю над этим… Как-нибудь в другой раз, возможно, я вам и скажу об этих своих думах. А сейчас не хочется. Не к месту. Извините… Так разрешите мне помогать вам?.. Ассистировать во время операций?
— Буду очень рад.
Старик встал с табуретки и, потирая руки, заходил по сырому полу.
— Может быть, когда-нибудь своды этой комнатки будут такими же знаменитыми, как своды в Ясной Поляне.
— Это уж вы напрасно…
— Не перебивайте, Петр Захарыч… Станут знаменитыми эти своды! И оказывается, что со знаменитым хирургом работал некий старый Поликарп…
Пришла санитарка. Принесла мне телеграмму.
Завтра приезжает Сима.
У меня похолодело внутри, как бывает перед встречей со старым другом, которого очень давно не видел. Тут и радость, и сомнения, и робость, и надежда…
Оказывается, я ждал Симу так же, как, бывало, в институте после долгих летних каникул. Выходит, люблю ее?
А Катя?
— Я должен вам сказать, — как-то смущаясь, заговорил Поликарп Николаевич, — но… теперь вижу, что не должен этого говорить…
Мне показалось, старик хотел сообщить нечто важное, и я потребовал:
— Вы не должны скрывать это, вы обязаны сказать.
— Присядемте. Давайте присядем… Жизнь наша коротка, мы спешим, чтобы возможно больше увидеть, сделать, больше познать. Но есть вещи, есть поступки, которые мы должны совершать не торопясь, тщательно обдумывая, еще и еще раз взвешивая…
— Понятно. Но не это же вы мне хотели сказать?
— Да. Конечно… Екатерина Алексеевна великолепная женщина, но и Сима не хуже ее. В прошлый раз я был неправ, когда говорил, что Серафима Андреевна слабенькая, что поддалась мещанскому…
— И все-таки вы не это хотели мне сказать.
— И это… Екатерина Алексеевна велела передать вам ее новый адрес…
«Ну вот — новая тревога, новая беда».
— Давайте же!
— Но я утерял его… адрес…
— Так зачем же тогда было говорить мне?.. Подразнить? Еще раз испытать?
— Не сердитесь, Петр Захарыч. Я действительно утерял бумажку с адресом, но не сказать вам совсем — это было бы нечестно. А если уж очень понадобится адрес, я найду его. Обязательно!
«Если очень понадобится — можно найти».
Гудело под ударами дождя окно. Стонало. Плакало.
Остаться бы одному… Посидеть, подумать, просто погрустить. Но как уйти от старого Поликарпа?