— Ну конечно...
— Была у нас когда-то, если помните, поговорка — у кого добра полон ящик, тот миру и указчик. Много нашлось бы на свете указчиков, если бы у нас не был полон ящик, я имею в виду, если бы мы не имели собственных машин и собственного хлеба. Из сказанного, дорогой Исроэл, следует, что наши элеваторы всегда должны быть полны. Прежде всего надо обеспечить элеваторы.
— Все это таки правда... Но до каких пор будем дрожать над ломтиком хлеба? Не успеешь выполнить один план, тебе уже дают встречный и еще один встречный... Ведь река — и у той могут иссякнуть воды.
— Вот тут, видите ли, вы определенно правы. Но что поделаешь, когда секретарю райкома и председателю райисполкома хочется хвастать перед центром! Хвастают за наш счет и получают ордена. Если при таком урожае, как в нынешнем году, остаться без хлеба, это вопиющее дело. Так и скажу ему, секретарю нашему, в глаза скажу. Одним словом, без хлеба мы в этом году не будем... Доброй ночи!
Уже стоя в дверях, Бенциан как бы мимоходом спросил:
— А как там поживает ваш гость?
— Вы про Мейлаха? — Исроэл широко развел руками. — Последнее время почти не вижу его, но Тайбл моя рассказывает, что он часто приходит к ним на баштан.
— Зачем?
— Как так — зачем? Работать.
— А по вечерам что он делает?
— Пропадает где-то. Несколько раз его видели на винограднике.
— Вот как? — притворно равнодушным тоном отозвался Бенциан. — Ну, а что он вообще собирается делать? Остаться или уехать?
— Если бы думал уехать, давно продал бы дом... Но кто может знать? Его, беднягу, очень жаль.
— Жаль? Не люблю людей, вымаливающих к себе жалость. Берегитесь жалости, пуще огня берегитесь! — И парторг быстрым шагом покинул колхозный двор.
В окнах его дома, как и прежде, было темно. Бенциан не был уверен, что Двойрка дома, и, хотя знал, где лежит ключ от двери, все же в дом не вошел. Полузаросшая узкая тропинка привела его к колхозным мастерским.
Площадь вокруг мастерских, где в два ряда вытянулись и легко трепетали крыльями отремонтированные лобогрейки, напоминала аэродром. Казалось, они вот-вот оторвутся от земли и начнут парить над степью, унося с собой молочно-голубые пятна, насаженные на них луной.
— Кто там?
Из-за кузницы, приземистого строеньица с низко надвинутой закопченной крышей, выскользнула тень, и Райнес увидел перед собой ночного сторожа Залмен-Иосю — коренастого, крепко сколоченного старика, одетого в длинную просторную шинель, туго перепоясанную цветным платком. Шинель, видимо, принадлежала сыну или внуку, которые в противоположность Залмен-Иосе были рослые, крупные. На плече у него, точно ружье, торчала толстая палка. Подойдя к Райнесу вплотную, Залмен-Иося вгляделся в него близорукими глазами и громко, во весь голос, словно тот стоял за версту, прокричал:
— Ну и ночь! Только и делают, что проверяют. Недавно здесь был председатель, потом приходил бригадир, а теперь — вы. Тоже, вероятно, пришли проверять, а?
— Проверять?
— Ну да! У всех у вас теперь такая мода — только и делаете, что ищете у всех недостатки.
— У кого это «у вас», реб Залмен-Иося?
— У кого? У начальства нашего. Дня им мало, носит их еще и по ночам. Ведь скоро уже запоют петухи.
— Что-то вы сегодня очень сердиты — не дают вам, видно, спать.
— Никто еще пока не застал Залмен-Иосю спящим на дежурстве, хотя он получает сущие пустяки, даже трудодня не получает за бессонную ночь.
Нет, не низкий заработок, догадался Бенциан, был причиной того, что сторож сегодня так его встретил. По тому, как Залмен-Иося сдвинул, а потом надвинул пилотку на лоб, перекладывал из одной руки в другую свою толстую палку, парторг понял, что тот хочет сказать ему нечто гораздо более существенное. Райнес как бы невзначай уселся на низенькое сиденье стоявшей рядом лобогрейки и стал вытирать о траву запыленные сапоги. Сторож тоже присел, скрутил цигарку, затянулся и сказал:
— Зачем он приехал сюда?
— О ком вы говорите, реб Залмен-Иося?
— О вашем Мейлахе говорю. Взял моду приходить ко мне по ночам на дежурство, вести разговоры... А как начнет говорить, спаси и помилуй господи, камни плачут...
— Чего он, собственно, хочет от вас?
— И не спрашивайте... Что мне вам сказать — я потом еле доживаю до утра. Целую ночь пробыть одному среди мертвецов!..
— Но чего он хочет? — спросил Бенциан, повышая голос.
— Хочет, чтобы я ему сказал, почему мы их здесь оставили?
— Кого оставили?
— Ну, тех, кто не эвакуировался.
— Что?
Залмен-Иося огляделся, как бы не веря, чтобы спокойный и степенный Бенциан мог так крикнуть.
— Ну, а что у нас короткая память, он вам еще не говорил? Но напрасно он так думает. Мы всё помним! Уж если винить, то надо винить веру человека в чудо. Если бы не верили в чудеса, не было бы столько невинных жертв... Слыханное ли дело — мы их оставили... Где были ваши дети и внуки, реб Залмен-Иося?