— Смотрите, алхимик, как бы вы наш Буг не превратили в золото! — крикнула Ита.
— Объясните, пожалуйста, зачем нужна такая длинная лестница, если самый высокий дом у вас здесь — полтора этажа? — спросил Манус.
— Не беспокойтесь, товарищ Манус, у нас будут также и пятиэтажные дома, да еще с лоджиями. Кива, вы еще не видите там бульдозеров и экскаваторов? Попомните мои слова...
— Бабушка, вон дедушка идет! Тетя Ципа!..
Все уставились на Йону и Боруха, показавшихся в воротах. Гилел поднялся и сказал жене:
— Шифра, от нас что-то скрывают...
— Ой, горе мне! — заломила Шифра руки. — С детьми, должно быть, случилось несчастье.
— Шифра-сердце, не волнуйтесь, — успокоила ее Ита, — ничего с вашими детьми не случилось.
— А что же?
Гилел шагнул к Йоне:
— Йона...
— Не спрашивайте, реб Гилел.
— Скажи ты ему, Борух, — шепнула Ита мужу.
— Вернулся злодей Алешка.
Гилел будто окаменел:
— Алешка?!
Кива спрыгнул с лестницы, отозвал Йону в сторону:
— Что он ответил?
— «Я, — сказал он, — свое отсидел и теперь могу жить где хочу. Тут, — сказал он, — я родился и тут буду жить!» Чтоб он провалился!..
— Даже на эти несколько дней, на время свадьбы, он не хочет уехать?
— Нет!
Гилел резко выпрямился:
— Алешка?
— Успокойся, прошу тебя!
— Идем, Шифра!
Борух загородил Гилелу дорогу:
— Вы не пойдете к нему. Этот злодей...
— Идем, Шифра!
Никто больше не задерживал Гилела.
3
Окно закрыто, но опущенная занавеска колышется, словно дрожит от гневных слов Наталии Петровны. Алексей молчит. Он лежит на кушетке в углу комнаты, курит папиросу за папиросой и следит за сестрой, шагающей по комнате и ежеминутно готовой броситься на него с кулаками.
— Господи боже, за что такое наказание? Почему гром не разразил тебя прежде, чем ты вырос? Боже праведный, прибрал бы он тебя!
— Ругай, ругай, сестрица, ты еще доругаешься у меня.
Наталия кинулась к нему:
— Сестрицей он меня зовет! Какая я тебе сестрица? Знал бы батька, что станешь прислужником фашистов, он бы тебя еще маленьким задушил собственными руками. Из-за тебя, пес, маманя сошла в могилу раньше времени.
Господи, как только носит тебя земля! Откуда ты взялся на нашу голову? Я думала, давно уж подох как собака...
— Говори, говори, ты у меня сегодня договоришься.
— Ты, может, и меня тоже, как внука Гиляровича... Как ты смел вернуться сюда?
— А куда я мог вернуться?
— Тебе уже мир тесен? Не мог осесть где-нибудь в другом месте, где никто тебя не знает, и гнить там, пока не сдохнешь. И надо же до такого додуматься — вернуться сюда!
Алексей вытащил из бокового кармана свой новенький паспорт и помахал им:
— У меня такой же паспорт, как у тебя, как у Йоны, который пришел меня стращать, грозить мне, напоминать о том, что было двадцать лет тому назад. Я за все расплатился, честно отсидел, как говорят у нас, от звонка до звонка. Так чего хотят от меня? Никуда отсюда я не уеду. Тут мой дом, тут я родился, тут...
— Истязал людей, — перебила его сестра.
— Наталка, чтоб я больше не слышал от тебя этого! Запомни, Наталка, я из родного дома не уйду. Он такой же мой, как и твой.
— Я тебе выплачу твою долю, сколько скажешь, но убирайся отсюда. Лучше уходи по-хорошему.
— Это они, твои евреи, научили тебя пугать меня?
— Пугают обычно зверя, а ты в тысячу раз хуже зверя. Выйди на улицу и послушай, что люди говорят о тебе.
— Кто говорит? Твои евреи?
— Изверг! Кто из евреев здесь остался? Они ведь лежат все в яме. А мало православных ты замучил? Не оскверняй памяти нашего отца, погибшего на фронте. Убирайся отсюда! Боже праведный, почему тебя еще в детстве не поразил гром?
— Наталка, не выводи меня из терпения! Если тебе не нравится жить со мной под одной крышей, можешь сегодня же убираться отсюда. Я по тебе скучать не буду. А им передай, что я не собираюсь мешать их свадьбе. Я это время пересижу дома. Но уехать отсюда — дудки! Этого они не дождутся. — Он опять помахал паспортом и закричал: — Я свое отбыл, за все расплатился. Теперь у меня такие же права, как у всех. Тут мой дом! Я никуда отсюда не уеду! Никуда!.. — Голос его оборвался — в дверях показался Гилел.
...Третий день после резни. Третий день, как Гилел, единственный оставшийся в живых еврей в местечке, молился по загубленным. Он сидит на низеньком стульчике, в ермолке, в носках, и шьет полицейский френч. Одинокий луч предвечернего осеннего солнца, прокравшись сквозь завешенное окно в комнату, скользит по голой стене, забирается на стол, на деревянную кровать, на швейную машину и, не найдя там ничего, снова скользит по стене, где медленно гаснет.