— Как так — где? На войне.
— А что было бы с нашей страной, если бы каждый занимался только спасением собственной семьи? Значит, он сказал, что мы, живые, виноваты в гибели оставшихся семей и поэтому должны всю жизнь справлять траур, поститься, ходить по ночам на виноградник читать поминальные молитвы...
— Ну, этого я от него как раз, видите ли, не слышал.
Когда Райнес расстался с Залмен-Иосей, в небе уже недоставало множества звезд. Чувствовалось, что где-то совсем близко уже занимается день. Но в деревне все еще крепко спали.
Бенциан шел тихим, сдержанным шагом, словно боясь нарушить предрассветную тишину, и был занят тем, что вызывал в своем представлении образ Давидки. За две недели прошедшие с тех пор, как в поселке прибавился еще один житель — Давидка Райнес, отец видел его лишь один раз — накануне вечером, когда стоял под окнами больницы и прислушивался к крику своего наследника. У Давидки круглое личико, широкий носик и черные глазки — как у всех, светлой памяти, детей Бенциана. У него непроизвольно протянулись руки, и его сильное мужское лицо широко заулыбалось, словно почувствовало прикосновение теплых ручонок сына. Тут Райнес вспомнил слова, сказанные Мейлахом: «Бенциан уже должен был стать дедушкой, а становится лишь отцом».
На разные лады его здесь поздравляют, и, если бы не сегодняшняя встреча с Мейлахом, разговор с Залмен-Иосей, Бенциану никогда не пришло бы в голову, что эти слова Мейлаха имеют еще и иное значение: дескать, он, Мейлах, которому еще нет тридцати, не спешит стать отцом, ибо не уверен, что не может наступить время, когда о нем, о Мейлахе, скажут то же, что он теперь говорит про Бенциана... «История имеет повадку повторяться...»
— Нет, браток, — перебил сам себя Бенциан, — такое никогда не повторится, никогда! Именно потому, что люди в этом уверены, они так радостно подносят мне поздравления. До войны, когда у кого-нибудь рождался ребенок, радовались отец, мать, родственники, а теперь, когда на свет появляется дитя, веселится все село, все чувствуют себя как бы родственниками, ну а это надо понимать.
Углубленный в свои мысли, Бенциан не заметил, как оборвалась дорога. Широкое поле простиралось под темнеющей луной.
4
Безбрежное поле катило свои волны к звездному горизонту, а несшийся с гор ветер гнал волны назад, к дороге. Между одной волной и другой темнели лоскутья ночи, качались вместе с колосьями, непрестанно менявшими свой цвет — только что они были из чистого золота с еле уловимым голубоватым отсветом, а вот уже — сплошной черный массив. У края поля колосья качались легко и беззвучно, но чуть подальше плескались и шумели точно прилив и отлив неугомонного моря.
Таким же задумчивым, как и он сейчас, Бенциан несколько дней назад застал здесь Якова Бергункера. И в ответ на вопрос — что тут делает, на что он так загляделся? — тот привел ему притчу с зеркалом. Смысл этой притчи состоял в том, что поле встает перед человеком, как зеркало, — тот, кто увидит себя в нем, начинает верить, что нет той горы, которую он не своротит, и нет той пропасти, через которую не перешагнет.
Что на это сказал бы Бергункеру Мейлах, будь он в эту минуту рядом?
Луна уже почти полностью исчезла, далеко на горизонте протянулась золотая полоса, первый посланец восходящего солнца.
В село Бенциан возвращался быстрым, легким шагом. В одной руке он держал пустой колос, в другой — выбитые зерна. На них местами виднелись трещинки, открывавшие их белую мучнистую плоть. С особенным наслаждением Бенциан медленно и со вкусом разжевал несколько зерен. Остальные опустил в карман пиджака, словно собирался отнести их на мельницу.
Во многих домах уже светились окна. То там, то сям хрипло и звонко кричали петухи. Доносилось мычание коров, блеяние выспавшихся овец. В доме Райнеса тоже светился огонек.
Сбросив с себя запыленную куртку, Бенциан вышел в сени умыться. Двойрка поставила греть чай и принялась накрывать на стол. Бенциан следил из сеней, как быстро, расторопно она все делает, и подумал: Двойрка могла быть его невесткой, а вместо этого она у него в дочерях... И вспомнилась ему Двойрка в то тоскливое осеннее утро первых месяцев войны — маленькая, запуганная, замерзшая, стояла она возле вагонов разбомбленного поезда и громко, надрывно кричала: «Мама!»
На той станции стоял военный эшелон, в котором солдат Бенциан Райнес ехал на фронт. Взял он Двойрку за руку и пустился с ней искать среди эвакуированных человека, едущего в тот город, куда эвакуировалась Фейга с детьми. Не думал он тогда, что Двойрка окажется единственной, кто будет называть его отцом, когда на свете водворится мир. Уже за одно это прирос он сердцем к ней. И вот явился Мейлах и хочет, чтобы его дитя, его Двойрка денно и нощно видела себя стоящей среди горящих вагонов разбомбленного эшелона, чтобы она весь свой век справляла траур. Разве ради этого он, Бенциан, дрался на войне? Ему теперь крайне важно знать, что Двойрка вчера ответила Мейлаху. И, увидев мелькнувшую на ее смуглом лице грустную улыбку, он тяжело вздохнул и в первый раз завел с ней разговор о Голендере: