— Скажи-ка мне, доченька, что тут у вас происходит, а?
Двойрка опустила голову.
— И еще одну вещь скажи мне — что за манера гулять ночью на винограднике?
— Не ночью, — тихо ответила она, не поднимая головы.
— Ладно, пусть вечером. Ну, и что же? Степь для вас тесна? И о чем вы там шептались?
Она подняла на Бенциана свои большие глаза и вдруг припала головой к столу. Легкий сарафан соскользнул и обнажил ее загорелое плечо.
— Ты что?
Нежно, по-отечески провел Бенциан рукой по ее волосам:
— Что с тобой, доченька?
— Он уезжает, отец. Я его... — последние слова были заглушены вырвавшимся у нее громким рыданием.
Долго стоял Бенциан возле Двойрки и гладил ее голову:
— Ты еще совсем дитя. Нашла отчего плакать... Ну, хочешь, я переговорю с ним. Хорошо... Но слышишь, доченька, если он хочет уехать, это гораздо вернее для вас обоих. Послушайся меня... Ну, ладно, ладно... Я с ним переговорю. — И уже совсем иным тоном добавил: — Но чтобы я вас больше никогда не видел гуляющими на винограднике!
Когда он поднялся из-за стола, на стеклах окон уже высохли последние капли росы. Стали различимы листья на вишне, росшей против окна.
На большом колхозном дворе Райнес уже застал довольно много народу. Прибывали все новые и новые жнецы. Многие из них, как и парторг, были одеты почти по-военному, с орденами и медалями на груди. На одной из телег он увидел Залменку Можарского, жениха Тайбл, рядом с ним сидел Мейлах Голендер.
У открытой двери конюшни стоял председатель колхоза Менаше Лойфер и что-то втолковывал бригадиру Хаиму Бакалейнику. Менаше — невысокого роста, немного тучный, со всегда чисто выбритым лицом и озорными глазами — принадлежал к числу людей, умеющих лишь выполнять приказания. Каждое слово райкома и исполкома воспринимал он как приказ, который необходимо выполнить точно в срок. Вчера вечером, к примеру, здесь был инструктор райкома и мимоходом спросил у Лойфера: «Вы могли бы сократить сроки жатвы на два дня?» И Менаше Лойфер тотчас ответил: «Хорошо!»
Не будь при этом Хаима Бакалейника и не вмешайся он, председатель еще вчера смотался бы в Ратендорф, чтобы подписать новый договор.
— Странный ты человек, — грыз его потом Бакалейник целый вечер, — зачем тебе быть праведней всех на свете? Шуточное ли дело — перезаключить соцдоговор! А что ты будешь делать, если вдруг грянут дожди? Инструктор райкома гарантировал тебе, что ли, хорошую погоду?
— Короче! Послушаем, чего ты хочешь?
А раз Менаше готов его слушать, бригадир снял очки, основательно протер стекла, снова надел очки и неторопливо проговорил:
— Потребуй у них тяжелую артиллерию! Пусть дадут нам комбайны.
— Где они их возьмут?
— Ты о них не заботься. Ты на них нажимай.
Так Менаше с Хаимом пререкались вчера целый вечер, об этом же вели разговор и сейчас. Увидев Бенциана, бритадир пересказал ему слово в слово вчерашний разговор с инструктором райкома и спросил:
— Теперь скажите вы, кто из нас прав?
Достаточно было Бенциану бросить взгляд на улыбающийся нос Хаима, чтобы сразу же сказать:
— А тебе, насколько я понимаю, хочется преподнести райкому сюрприз — в договоре, дескать, записано, что мы должны кончить уборку к двадцать пятому, а ты, бригадир, управился к двадцать второму.
— И вы тоже на стороне Менаше?
— Я на стороне партии, товарищ Бакалейник, а партия требует, чтобы ни одно зернышко не пропало. Где Исроэл? Пора выезжать в степь.
— Как ты посмотришь, — спросил Менаше, отозвав парторга в сторону, — если я спарю Якова Бергункера с Мейлахом?
— Не понимаю.
— Мейлах был у меня прошлой ночью и просил посадить на лобогрейку.
— Кто, Мейлах?
— Чему так ты удивляешься?
— Мейлах? — снова переспросил Бенциан и, поправив на груди ордена, сказал сам себе: — Ну хорошо, пусть...
Председатель несколько раз ковырнул носком офицерского сапога прибитую росой пыль, взглянул на далекие горы, уже проступавшие наполовину из тумана, и направился к собравшимся жнецам.