У Бенциана, как он ни старался оставаться спокойным и сдержанным, все же голос дрожал.
— Ты, видимо, решил никого из нас не пропустить — даже Хаима Бакалейника стал таскать по ночам на виноградник.
— Что?
— Ведь он уже говорит почти то же, что и ты... Учить нас взывать к жалости явился ты сюда?
— Дядя Бенциан!
Глядевший куда-то вдаль Бенциан не заметил вспыхнувшего лица Мейлаха, его пронзительного взгляда, не заметил, как тот от возбуждения расстегнул ворот рубахи.
— Сколько, спрашиваю, можно жить у чужих людей? — горячо заговорил Бенциан. — Почему не перебираешься к себе? Что ты хочешь нам этим доказать?
— Дядя Бенциан! — почти выкрикнул Мейлах.
— Что ты хочешь нам этим напомнить? — Бенциан протянул руку к залитой дождем дороге, по которой брели усталые жнецы. — Найди тут хоть один дом, где не было бы потерь. Неужели ты думаешь, что они все забыли?
— Но вы делаете все, чтобы забыли...
— Я? — Бенциан остановился. — Если так, будем говорить начистоту. Для тебя, я вижу, виноградник — только кладбище, а для нас он — поле боя. Если после такой войны, после таких испытаний мы можем стоять и работать на винограднике, то понимаешь, как мы сильны, как мы крепки! Навечно прошли те времена, когда носились мы по миру со своими ранами, со своей болью. Прошли времена, когда мы клянчили у мира жалость. Пришло время показать силу, и мы ее показывали в войне, показываем и теперь.
— Кто вам сказал, что я приехал учить вас вымаливать жалость? Кто вам сказал, что для меня виноградник только кладбище? Кто вам сказал...
Голос Мейлаха, точно натянутая до предела струна, срывался от внутреннего напряжения. Бенциан никогда еще не видел его таким. Зрачки так расширились, что почти не видно стало белков.
— Значит, я ошибся, — уже спокойнее проговорил Бенциан, — а раз так...
— Нет, товарищ Райнес, не так!
Бенциан взглянул на Мейлаха с таким чувством, словно всю дорогу шел и говорил с одним человеком, а под конец спохватился, что рядом шагает совсем другой человек. Впервые слышит он, чтобы Мейлах называл его «товарищ Райнес».
— Почему вы велели передать мне, чтобы я уехал отсюда? Кто вам дал право гнать меня?
— Не понимаю...
— В чем вы меня обвиняете? В том, что я не даю забыть о нашем несчастье? Мы слишком дорого заплатили, чтобы забыть о нем.
— Человек не живет одной ненавистью, товарищ Голендер. Это вы знаете?
В переходе Бенциана с ним на «вы» и в обращении «товарищ Голендер» Мейлах почувствовал возникшую между ними отчужденность, и от этого стало ему легче высказать все, что накипело.
— Но и одной лишь любовью не живет человек. В чем вы меня подозреваете? Я прошел с винтовкой почти всю Германию. Руки мои чисты. На них нет невинной крови.
— Чего же ты хочешь от нас? — Бенциан снова говорил с ним на «ты».
— Не забывать могил!
Оба не замечали, что уже долгое время стоят посреди улицы и что вокруг них столпились люди...
7
Солнечным утром, в один из первых дней после уборки, Мейлах Голендер покинул дом Исроэла Ривкина и с чемоданом в руке пустился по той же самой наезженной дороге, по которой в начале лета приехал сюда. Шел он медленно, неуверенно, словно и сам еще не знал, куда идет, и все ждал, чтобы кто-нибудь остановил его и заставил вернуться. И так как он до последней минуты не был уверен, что действительно уезжает, он загодя не договорился, чтобы его подвезли к полустанку, и, кроме семьи Исроэла Ривкина, ни с кем здесь не простился. Не простился почти даже с ней, с Двойркой. Получилось так, будто собрался бежать отсюда, и Двойрка, вероятно, так это и поняла, когда вчера вечером, расставаясь с ней, он как бы мимоходом сказал:
— Завтра, может, уеду.
Двойрка ничего на это не ответила. Не спросила, куда едет, зачем едет, на время ли, насовсем ли уезжает, не пыталась ни отговаривать, ни упрашивать — ничего. Стояла и молчала. Только глаза потемнели, будто погас в них отсвет полной луны. Потом протянула руку и, как в полусне, спросила:
— Когда?.. Утром? — и быстро закрыла за собой дверь.
И вот он снова стоит возле ее дома. На спущенной занавеске легко покачивается тень вишни. Под ней они вчера вечером стояли. Чем дольше Мейлах смотрит, тем явственней, кажется ему, улавливает движение ее руки на той стороне занавески — вот-вот занавеска вздернется, и он увидит Двойрку...
Отставшая от него луна уже совсем побелела, выглядела испуганной — заблудилась в открытой степи и не знает, как выбраться. С обеих сторон дороги до самого затянутого туманом горизонта простирались вспаханные поля, покрытые голубоватой росой. Местами поля уже покрывала молодая трава, торчали метелки курая, окаймленные белыми полосками еще не рассеявшегося тумана. Стали проступать соломенные скирды, издали смахивавшие на горы глины.