В местечко он возвращался не один. Ребята его в конце концов остановили и не отпускали до тех пор, пока все вместе не обошли окрестные луга, не прогулялись несколько раз по шоссе, не спели своих любимых песен.
Распрощались на базарной площади, как раз против заезжего дома. От базарных рядов веяло сладковатым запахом спелых фруктов.
— Спокойной ночи, ребята.
И вдруг он услышал грудной глуховатый девичий голос. Из боковой улочки показались несколько парочек.
— Кто эта девушка с длинной косой? — с деланным равнодушием спросил он у кудрявого паренька в очках.
— Это же Дина, я ведь тебя с ней познакомил.
— Дина? А, верно, тогда на шоссе. Я ее совсем не узнал.
— Дина! — крикнул паренек.
Цале было теперь решительно безразлично, знает ли этот паренек об утренней встрече в читальне и станет ли рассказывать, что сам слышал, как Цаля, протягивая Дине руку, сказал:
— На этот раз, товарищ, вы, надеюсь, уже не скажете, что мы с вами незнакомы?
Она осторожно высвободила свою руку.
— Я была на ваших лекциях. Они мне понравились. — И, словно опасаясь, как бы он тут же не увел ее гулять, она крепче прижала к себе локоть подруги, с которой, как и в первый раз, шла под руку.
Как Дина была теперь похожа на «Незнакомку»! Взглядом, гордой осанкой. Сколько лет было Незнакомке, когда Крамской писал этот ее портрет? Дина, конечно, моложе, моложе и красивее... Ему вдруг стало страшно за себя, он почувствовал, что не сможет устоять перед этой сияющей красотой.
«А знаешь ли ты, кто она такая? Знаешь, кто она такая?»
Он цеплялся за эти слова, как за спасательный круг, заблаговременно брошенный ему Липой.
3
Заглянув утром в клуб, он увидел, что крышка на пианино снова откинута. Черные и желтоватые, местами выщербленные клавиши пахли махорочным дымом. Пол был серый от пепла.
— Кто тут играл? — спросил он у Шейндл, протиравшей ламповые стекла.
— Спрашиваете, как будто сами не знаете. — Шейндл кивнула на дверь Липиного кабинетика: — Ведь мимо не пройдет, чтобы не ткнуть пальцем. Все зло срывает на этом ее конфискованном приданом. Чего вы на меня смотрите? Это для вас новость?
— Я просто не понимаю.
— А я думала, он вам вчера сам рассказал. Я как раз входила и слышу, он вас предупреждает насчет Дины Роснер, кто, мол, она есть. А чем, думаете, она перед ним провинилась? — Шейндл оглянулась, шмыгнула носом. — Гулять с ним не захотела! Вот Липа и постарался, по его милости Роснеры чуть не год ходили в лишенцах. Чуть дом у них не забрали, не то что пианино.
Он смотрел на уборщицу во все глаза, словно не понимая, о чем та говорит.
— А пианино как, в залог, что ли, оставлено?
Он подошел к инструменту и осторожно опустил крышку. Тихий, дрожащий звук повис в воздухе, потом медленно перешел в глуховатый девичий голос. В слепящем свете утреннего солнца перед глазами, как вчера в читальне, блеснули два ряда белоснежных зубов и стройная, гибкая шея, словно выточенная из слоновой кости.
— У вас в Ленинграде тоже такое бывает? — спросила Шейндл и точно ненароком толкнула дверь в кабинетик.
— Сегал уехал в губернию, и вообще нечего его бояться.
— Бояться? — Она так дунула в стекло, что на стене затрепыхался плохо приклееный плакат. — С чего это мне его бояться? Нэпманшей я сроду не была, богачкой и подавно. Все мое богатство — это то, что на мне.
— А Роснеры были богатые?
— Роснеры? Как вам сказать. Да так, не богатые и не бедные. Только ведь Генаха Роснера, отца-то Дининого, грузовиком пришибло, сохрани нас господи и убереги. Черт его знает, бандюгу этого, глаза, что ли, отсидел, — жалко, раньше они у него не лопнули, — вправду не видел, что сзади кто-то стоит, а может, это он нарочно дал задний ход, так ли, сяк ли, Генаха не стало, машина придавила его к стене. Ну и осталась Ханця бедная молодой вдовой с тремя детьми. Дина совсем еще крошка была. Спрашивается, какие такие капиталы мог им Генах оставить, если был он всего лишь бухгалтером на кирпичном заводе? И то это теперь стал завод, а тогда был так, заводишко. Но жили они ничего, пианино вот даже купили. Ну, а у нас как? Раз у людей пианино в доме и детей учат на нем играть, тут уж никаких разговоров, одно слово, богачи. А что человек с утра до ночи работал как вол и влез в долги... Вот я вас и спрашиваю: что ей было делать, такой Ханце, молодой вдове с тремя детишками и без гроша в кармане? Что? Нет, как по-вашему, что?
Шейндл не стала ждать его ответа. Отложив в сторону чистое, протертое стекло и принявшись за другое, продолжала:
— Ничего и не придумаешь от такой беды. Пришлось Ханце продать почти все, что было в доме, немного помогли родные, и открыла она лавку. Почему пианино не продала, этого не скажу, не знаю, — может, в то время у нас в местечке не нашлось охотника на такую вещь. Больших доходов от этой лавчонки Ханця не получала, но ничего, как-то выворачивалась. Тем временем дети выросли, и вот уже третий год, как она закрыла свою лавку и живет на то, что ей присылают сын и старшая дочь, замужняя. Да и сама Ханця не сидит без дела, подрабатывает вязанием.