Потом разговор зашел о фермах, об МТС, о баштане... Те же разговоры, что вели здесь между собой до войны.
— У нас роют новый артезианский колодец для полива, — вмешалась в разговор Хана, стоявшая в дверях со сложенными на впалой груди руками, — и новый клуб строим... Клуб, говорят, будет стоить уйму денег. Исроэл, сколько?
— Чтобы было где танцевать? — не удержался Мейлах и оглянулся на занавешенные окна.
— Разумеется, раз строят клуб, значит, будет где и потанцевать.
Ответ Исроэла был для Мейлаха настолько неожиданным, что он чуть не распахнул окно — пусть увидят виноградник! Но в тот же миг он почувствовал на себе тяжелую руку Исроэла.
— Где ты собираешься работать? У нас очень туго с людьми.
По тому, как домашние при этих словах переглянулись, Мейлах понял, почему завели с ним разговор об урожае, о клубе, о свадьбах, — так иногда пытаются разговорами отвлечь больного от его страданий. Но немного спустя Мейлаху снова показалось, что люди здесь уже свыклись с соседством могил. «Время — лучший лекарь... Оно залечивает самые тяжкие раны... То, что предано земле, должно быть предано забвению...» — вспомнились ему слова из писем Бенциана.
«Нет, не должно быть забыто, — хотелось кричать Мейлаху, — на каждом шагу буду напоминать вам о могилах. Время не волна, что все уносит с собой».
И дал это почувствовать в своем ответе Исроэлу:
— Пока ничего еще не могу вам сказать. — Он отодвинул от себя стакан остывшего чая, поднялся со стула и принялся расхаживать по комнате широкими беспокойными шагами. — У молодых людей, дядя Исроэл, крепкая память...
— Что ты этим хочешь сказать?
— Я не мог бы жить в соседстве с могилами.
— Ты, видно, думаешь, — расплакалась Хана, — что нам легко. Здесь разве есть хоть один дом, где бы кого-нибудь не оплакивали?.. Сестра моя с крохотным ребенком тоже лежат на винограднике...
— Довольно, Хана, довольно... Мы уже тут с тобой вдоволь наплакались... Утешит ли, не утешит ли плач, но целую жизнь траур не носят. — Исроэл почти насильно усадил Мейлаха за стол. — Мы тут, думаешь, не читали твоих писем к Бенциану? Ты, видно, думаешь — раз строим клуб, значит, мы уже все забыли... Оттого, что будем носиться с нашей болью, покойники не воскреснут. Не для того, чтобы нам всю жизнь справлять траур, ты и мои дети шли на войну.
— Дядя Исроэл...
— Места, как видишь, у меня теперь, слава богу, больше чем достаточно, и, если тяжело тебе жить у себя, поживи пока у меня.
Из сарая уже несколько раз донеслось пение петухов. Исроэл с детьми поднялись из-за стола.
— Значит, вы опять конюх, дядя Исроэл?
— Когда-то называлось — конюх, а теперь — директор эмтээс. Что ты улыбаешься? Покуда эмтээс придет в себя, наши лошади — это наши тракторы и комбайны... Они — вся наша опора.
Он подмигнул Мейлаху и, войдя в соседнюю комнату с глазу на глаз сказал ему:
— Попрошу тебя об одном — с ней, с моей Ханой, не заводи разговор о винограднике. Она там работает...
— Дядя Исроэл, — спросил Мейлах, глядя в сторону, — найдется здесь покупатель на наш дом?
Исроэл широко раскрыл красноватые глаза, словно чего-то не дослышал.
— Я не смогу здесь жить, дядя Исроэл.
— Так... Значит, ты приехал сюда продать отцовский дом? Ради этого, значит, тащился в такую даль? Не мог, что ли, попросить Бенциана или меня? Сберег бы и время и деньги. Ай, Мейлахка, Мейлахка! Думаешь, что, продав дом, перестанешь тосковать по родным местам? Птицы и те тоскуют о своих гнездах. Кого ты хочешь уверить, Мейлахка? Меня? Меня, даже во сне тосковавшего по степи?
На дворе становилось все светлее. Мейлах лежал с открытыми глазами и смотрел, как разрастаются синие, а местами уже раззолоченные круги рассвета, перепрыгивают с потолка на стены, со стен на бутыли вина, что стоят на шкафу. Когда-то и у них в доме стояли точно такие же бутыли, на окнах стояли точно такие же цветочные горшки, обернутые в пожелтевшие газеты и обвязанные тонкими запыленными веревочками. Даже доски потолка, с которых осыпается известка, напоминают потолок их дома, — то же количество досок, той же длины, той же ширины. Приехать к себе домой и остаться ночевать в чужой комнате, на чужой постели!.. И привидившимся далеким сном предстает ему сегодняшняя ночь, встреча на перроне с Цемахом, разговор с Исроэлом Ривкиным, а теперь его пребывание здесь!.. Мейлах закрывает глаза и хочет перенестись в тот далекий город, откуда поезд привез его этой ночью сюда, но мычание коров, выпущенных на пастьбу, громкая перекличка соседей на улице — все напоминает, что он у себя в деревне. Всем телом ощущает он особый несказанный запах степи, отдающий сладковатым винным запахом теста, перестоявшегося в дежах.