– Прокоп Кандзюба!
– Как? Прокоп Кандзюба? А его за что? Его ж выбрало общество?
Староста объяснил:
– Я за ним послал. Он сейчас будет.
– Хорошо. А пока… Андрий Волык! Ведите!
– Волык… Андрий…- прокатилось эхо.- Тут… вот он…
– Ой, боже, в чем он перед вами виноват? – кричала Ма-ланка.- Не трогайте его!
Ее голос заглушило тонкое, резкое, неумолкаемое верещание, похожее на визг поросенка под ножом, и только изредка вырывались отдельные слова. Не хотелось верить, что это человеческий голос.
Толпа тем временем двигалась, кипела и выбросила из себя, как похлебка пену, сухую, растрепанную фигуру калеки.
– Иди… иди… вот он… вот тут… Не поможет.
Его толкнули, и он упал на колени перед Максимом, бледный, весь измятый, беспомощный, как чучело в конопле, с культяпкой вместо руки.
У него на губах еще бился крик:
– Смилуйтесь… мужики… я ни в чем не виноват.
Он поклонился, коснувшись лбом земли.
Максим поставил Андрия на ноги.
– Крестись.
Андрий сейчас же послушно поднес ко лбу искалеченную
РУКУ-
– Бейте его.
Так он и упал. С ним покончили сразу.
И снова по кровавой дороге потащили тело к воде.
Но сейчас же принуждены были бросить. Их остановил шум. Толпа содрогнулась от глухого стона ужаса, от шума поднятых рук.
– Смотрите… вон там… вон там… встает… он еще жив… Семен… Семен…
В канаве из воды поднялась спина, как островок, на мгновение поднялась рука, словно ловила воздух, и снова упала. Еще два-три движения, колебания – и длинная фигура разогнулась медленно и закачалась на нетвердых ногах, как привидение в черной сетке стекающих вод. Большие Семеновы руки, будто рачьи клешни, напрасно искали, за что бы ухватиться.
– Он выйдет!… Он сейчас выйдет из воды!…
Те, которые волокли тело Андрия, вскочили в воду и одним ударом топора уложили Семена назад на место.
И снова тишина сдавила сердце в кулак, снова болезненная жажда кровавого слова превратила минуту в вечность. Чья теперь очередь? Кого позовет смерть? Каждое новое имя давало остальным возможность передохнуть во время короткой отсрочки.
Однако напряженную тишину ничто не нарушало. Пид-пара шепотом советовался с Максимом, и только за плечами толпы билось и разрывалось причитанье Маланки да женский плач.
Внезапно все встрепенулось, ожило. Толпа вздохнула огромной грудью, и словно рябь пробежала по ней, как по воде.
– Ведут! Прокоп идет!
Прокоп подходил спокойный и деловитый, как всегда. Так же, как всегда, аккуратно лежала на нем одежда; как обычно, медленны были его движенья. И невероятным казалось, что этот человек идет на смерть. Вот сейчас подойдет, остановится, достанет из кармана засаленную тетрадку и прочитает обществу, сколько вспахал, засеял и что продал. Иначе не могло и быть.
Все глаза вонзились в него. А он спокойно приближался.
Ему попалось под ноги пятно свежей крови. Он заколебался на мгновенье, точно боялся вступить на кровавую дорогу, побледнел и поднял глаза. Они остановились на ружьях, вилах, топорах, на Пидпаре и группе людей, уже стоявших наготове. Он понял.
Однако поздоровался.
Пидпара махнул на него остриями бровей.
– Почему сам не пришел? Еще посылать за тобой… Готовься. Дашь ответ перед богом.
– Разве ты поп? Я дам ответ обществу. Оно выбирало меня.
– Поздно уже, братику. Сейчас помрешь.
– За что?
– Некогда разговаривать с тобой. Сам знаешь. Быстрее говори, что хочешь сказать.
– Общество так присудило?
– Общество.
Прокоп взглянул вокруг. Рядом с ГІидпарой стояли Олекса Безик, Иван Короткий, Александр Дейнека, дядя Панас. Все единомышленники.
– И вы против меня? Что я сделал?
Они молчали.
Спасенья не было.
Дядя Панас прикоснулся к его плечу:
– Может, позвать Марию?
Прокоп безнадежно махнул рукой.
– Позовите.
Она едва протиснулась сквозь толпу – в новом жестком кожухе, в который кутала ребенка, и сейчас же упала на оба колена на мокрую от крови землю.
– Помилуйте нас, пан староста, и вы, честной мир… Если б его не выбрали, он бы там не был.
Она кланялась низко, вместе с ребенком, то в одну, то в другую сторону.
– Довольно, Мария… вставай…- останавливал ее Про-коп.- Слушай, Мария…
И на минуту замолчал. Забыл все сразу.
– Слушай, Мария… Вот что… лошадь продайте… зачем она вам…
– Ой боже! – голосила Мария.
– Молчи. Из тех денег отдай десятку Пилипу, я у него брал… хлеб, как намолотишь, не продавай, своя мука… мою одежу оставь сыну, вырастет – сносит…
– Скорей там,- торопился Пидпара.
– Ой! – голосила Мария.
– Кланяйся маме… пусть простят… ну и все. И ты прости.
Он трижды, как перед говением, поцеловался с нею, приложил холодные губы ко лбу ребенка.
– Готов»? – спрашивал Максим.
– Еще у меня деньги общественные… ключи.
Он полез за голенище и вытащил оттуда тряпицу.
– Посчитайте… Тридцать восемь рублей и двенадцать копеек.
Потом вспомнил:
– Еще две копейки.
И вынул из кармана вместе с ключами.
Максим взял.
– Чего хочешь еще?
– Позвольте снять жупан.
Он расстегнулся и остался в одной сорочке.
Вокруг него сочувственно шумели:
– Добрый жупан!
– Жаль было б запачкать кровью.
Пидпара забивал патрон в ружье, остальные ждали наготове.
– Стойте! -остановил их Панас Кандзюба.- Я сам.
Он все еще топтался около Прокопа.
– Крепись, сынок. Служил до сих пор миру, послужи ему напоследок. Страшно нам… войско идет… не всем быть в ответе… тебе заплатит бог… Перекрестись.
Прокои перекрестился.
Мария все голосила и рвала на себе кожух. Ее оттащили в толпу.
– Прощайся, сынок…
Прокоп поклонился на все четыре стороны.
– Простите меня, мужики… Может, перед кем в чем провинился. Прощайте…
– Бог простит… Прости и нам…
Панас Кандзюба снова прикоснулся к племяннику:
– Куда тебе стрелять?
– Стреляйте в рот.
Белый, как сорочка на нем, он старался раскрыть рот, їіо не мог. Нижняя челюсть тряслась, твердая и неподвижная, точно деревянная.
Панас приставил ружье почти к самому лицу и выстрелил.
А в ответ на выстрел лицо плюнуло струйкой крови и залило Панасу руки и грудь.
Прокоп упал на колени. Пидпара добил его сзади.
Народ пьянел от запаха крови, смертного крика, запаха пороха. А Гуща? А Хома Гудзь? А Иван Редька? Как! Он еще жив.
Однако ни Хомы, ни Гущи не было. Они куда-то исчезли. Пидпара послал желающих искать их.
Старавшихся потихоньку скрыться за спинами остальных уводили в сборню. Оттуда их выпускали поодиночке между двумя рядами, и пуля или кол их приканчивали. Так погибли
Редька-младший с братом и Савва Гурчин,- последний за то лишь, что когда-то разбил окна у Гаврилы, тестя Пидпары.
Трупы мокли в канаве, точно конопля, и кровью окрашивали воду, а над народом протянулись полосы синего дыма, будто руки упыря искали жертвы.
Короткий день кончился. Ветер развеял дым, рассеял последнее теплое дыхание убитых, разогнал тучи. С черного поля он несся дальше в черную безвесть и колыхал звезды, сверкавшие, как мелкое монисто, в кровавых водах канавы…
Маланка едва дотащилась до своей хаты. Упала впотьмах на лавку и опустила на колени бессильные руки. Весь день была на ногах, весь день вбирала в себя муки и кровь и стольких людей похоронила в сердце, что оно наполнилось мертвецами, как кладбище. Даже онемела. Нет ни страха больше, ни жалости, она вся странно опустошенная, лишняя на свете и ненужная. Хорошо еще, что темно, ведь глаза ее не могли больше ничего вместить. Она ничего не хочет. Лишь бы темно было, как сейчас, и тихо.
Все от нее бежит, все отвернулись от нее. Был у нее Андрий-весь век бранилась с ним, а теперь нет уж и Андрия. Лелеяла мечту о земле, а земля восстала против нее, враждебная, жестокая, взбунтовалась и ушла из рук. Как марево, поманила и, как марево, исчезла. Лежит холодная и сосет теперь кровь…
Маланке ничего не нужно. Лишь бы темно было и вечно длилось молчание, как в могиле.
Скрипнула дверь.
– Кто там?
– Я.