В немногое свободное от караульной службы и занятий в УЛО время Волков тренировался под руководством лейтенанта Короля.
Тренер не мог нарадоваться на своего ученика, а ученик совершенно ясно, до жалости сознавал пустяковость своего тренера как человека вообще, но не мог не отдавать ему должное как профессиональному акробату…
- Как вы себя чувствуете, Дмитрий Сергеевич?
Волков открыл глаза, и боль, все усиливаясь и усиливаясь, снова стала разъедать его тело. Теперь он уже лежал в маленькой, очень светлой комнате, и трое в белых халатах стояли вокруг его кровати, а четвертый - худой старик в очках - сидел рядом на стуле.
- Как вы себя чувствуете, Дмитрий Сергеевич? - повторил старик в очках.
Волков с трудом вдохнул, набрал силы и ответил:
- Хуже некуда…
К своему удивлению, он ответил шепотом, но старик все расслышал и сказал без улыбки:
- Есть куда и хуже.
- Я здесь давно?.. - шепотом спросил Волков.
- Нет, - ответил старик. - Третий день.
- Что со мной?
- Уйма всяких неприятностей.
- Поправимых?.. - Волков задыхался от боли.
- Вполне, - сказал старик.
- Доктор!.. - отчаянно сказал Волков. - Вы же доктор? Да?
- Да.
- Доктор… - сказал Волков.- Вы мне дайте что-нибудь против боли… Или наркоз какой-нибудь… Мне бы хоть часок отдохнуть! Я посплю часок и опять буду терпеть… А сейчас у меня силы кончились… Вы меня усыпите как-нибудь ненадолго.
- Дайте Дмитрию Сергеевичу бромурал с нембуталом, - сказал старик через плечо, и кто-то из стоящих за его спиной закивал головой. - Пусть поспит, отдохнет.
- Спасибо, - сказал Волков. - Как вас зовут, доктор?
- Гервасий Васильевич, - ответил старик и, не уверенный в том, что Волков разобрал его имя, снова повторил: - Гервасий Васильевич.
Волков еще в четверг сказал партнеру:
- Слушай, ты, любимец публики!.. У тебя совесть есть?
Их номер только что кончился, и они, мокрые, задыхающиеся, стояли почти у самого занавеса и ждали униформистов, которые должны были принести реквизит с манежа.
Партнер стягивал через голову креп-сатиновую рубашку, и, несмотря на то что рубашка была сшита блестящей, скользкой стороной внутрь, она никак не снималась, и Волков не видел лица партнера, а видел только его мокрую согнутую узкую спину со слабо обозначенными мышцами.
- Я тебя спрашиваю, у тебя совесть есть? - повторил Волков.
Партнер наконец стянул с головы рубашку и удивленно посмотрел на Волкова. Он тяжело дышал, и смазанный красный грим рта придавал его лицу застывшее печальное выражение.
- Ты чего? - спросил партнер.
Волков расстегнул воротник и снова повторил:
- Совесть у тебя есть?..
Но в это время из-за занавеса двое униформистов вытащили за кулисы их реквизит, и один из них, услышав слова Волкова, негромко хохотнул:
- Хо-хо, там, где у людей совесть, у него знаешь что выросло? Я ему, можно сказать, как ангел-хранитель, жизнь берегу! Каждую репетицию лонжу держу, а он хоть бы «маленькую» поставил…
- Ладно, - сказал Волков униформисту. - Чеши отсюда.
- Ты чего, Дим? - растерянно спросил партнер. - Хорошо ведь отработали…
Волков тяжело посмотрел на партнера, и ему вдруг страшно захотелось ударить его в лицо. В тонкое, интеллигентное, красивое лицо. Ударить так, чтобы лицо исказилось, стало безобразным, заплывшим, чтобы сразу почувствовать к нему отвращение и уже потом бить, не жалея, сознательно распаляя в себе слепую ярость, концентрируя в этой ярости всю свою растерянность последних лет, всю жалость к себе и партнеру - к этому двадцатидвухлетнему хорошему парню…
- Стасик!.. - сказал Волков. - Долго я буду говорить, чтобы ты на два с половиной сальто-мортале ноги шире подавал?! Ведь угробимся когда-нибудь!..
Это случилось в воскресенье. На детском утреннике.
В финале номера Волков увидел летящего на него Стасика и успел подумать: «Опять ноги узко несет, сволочь!..» В ту же секунду Волков почувствовал сильный удар в левый локоть, поймал Стасика и, стараясь остановить инерцию его шестидесяти трех килограммов, после двух с половиной бешеных оборотов в воздухе услышал, как с хрустом разрывается левый локтевой сустав.
Цирк зааплодировал.
Волков осторожно поставил Стасика на красный ковер манежа и поклонился. Подождал немного и поклонился еще раз.
Обычно он кланялся три раза. Во время третьего поклона Волков незаметно снимал с лица небольшую смешную маску, в которой работал весь номер - от выхода на манеж до второго поклона. На оправе от очков намертво был укреплен нос из папье-маше и уже к носу были приклеены веселые дворницкие усы. Маска плотно сидела на лице, не мешала работать и легко снималась. «Разоблачение» в третьем поклоне всегда вызывало новую, удивленную волну аплодисментов…
Боль захлестнула сознание Волкова, левая рука повисла вдоль слабеющего тела, и к горлу подступила тошнота. Его всегда тошнило от сильной боли…
Волков осторожно повернулся и, не снимая маски, медленно пошел за кулисы.
За занавесом Волков лег на деревянный щитовой пол и прохрипел кому-то:
- Врача давай!.. - И выругался.
Прибежала испуганная девушка в белом халате, дежурный фельдшер. Стасик и еще двое парней из номера акробатов-прыгунов помогли Волкову дойти до гардеробной и сняли с него рубашку с широкими рукавами. Волков кряхтел от боли.
Кость предплечья вышла из сустава, и локоть выглядел так непривычно, что Стасик в ужасе охнул.
- Ну что там?.. - еле проговорил Волков.
- Дима, прости меня… Дима!.. - тоненьким голосом выкрикнул Стасик.
- Ну что там такое?.. - повторил Волков, посмотрел на свою руку и сам увидел, что там такое.
- Ох ты черт!.. - сказал Волков. - Вот гадость-то…
В гардеробную вбежал директор цирка. Он увидел лежащего на реквизитном ящике Волкова, бросил быстрый взгляд на его руку и, сморщившись, жалобно запричитал: