...В Туле Иван увидел Грустинку. Он не обрадовался ей и сам себе удивился, что так зачерствел за эти годы. Она стояла на забитом телегами дворе, все такая же, со слепым взглядом, с иссиня-черной, перекинутой через плечо на грудь косою. Молодой Телятевский вышел из избы, опасливо метнул по двору глазами. И тут Болотников закипел и медленно, тяжело двинулся к Петру.
- Полно! - глухо сказал он. - Не срок ли тебе дать ей волю?
- Ступай, ступай! - низким, густым голосом сказала Грустинка, не узнавая Ивана.
Петр усмехнулся и двинул насупленными, как у отца, бровями.
- А на што ей воля? Ныне меж нас любовь да совет.
- Любовь да совет?! - закричал Иван и схватил Петра нывшей от раны левой рукою. - А от кого она вне ума стала? Да мыслишь, не знаю, кто ее, сироту, на цепи держал?!
Грустинка кинулась к ним, оттолкнула Болотникова и заслонила Телятевского.
- Ступай, ступай! - низким, густым голосом сказала она. - Не тронь И в а ш к и мово, не обижай, к н я ж и ч!
- К н я ж и ч?! - прохрипел Болотников и воззрился на них, кинув руку на саблю.
- Таково она всех кличет, - с усмешкой сказал Телятевский, - не тебя единого.
- Ну, худые ваши любовь да совет! - крикнул Иван и добавил сквозь зубы: - Посек бы тебя, князь, кабы не она!..
Болотников привстал и потянулся к ковшу на столе - пить. В избу вошли Юшка Беззубцев и крепкая, с веселым румяным лицом баба.
- Не легчает? - спросил Юшка. - Я вот лекарку те привел. Догляди-ка воеводу, женка!
- Пулька тут либо стрелой ударило? - спросила баба, дотрагиваясь до замотанного холстом плеча.
- Саблей, - сказал Болотников. - Саднит да жжет, будто пить просит.
Женка осмотрела руку.
- Ништо, - проговорила она. - Даве зрела недужного, так у него рана в боку грызет, а кругом красно и синь, и та рана зовется в о л к. Вот то худо.
Она вынула из посконной торбы охапку сухих трав, взяла узкий зубчатый лист и, намочив в воде, приложила к ране. Длинный пахучий стебель упал Ивану на грудь.
- Што за травинка? - спросил он.
- Нешто не знаешь? Да царь-зелье. А пригодна ко многим вещам: если што с ума нейдет, или глух, или хочешь на худой лошади ехать - поезжай, не устанет.
- Как звать тя, женка?
- Манькою. С Москвы я при царе Борисе ушла... Ворожил дворянский сын Михайло Молчанов, и как стал он про ту свою ворожбу рассказывать, што-де видел косматых, как сеют муку и землю (а в те поры на Москве голод был), и его за те речи секли кнутом, а я едва от стрельцов укрылась. А нынче слышала, будто Молчанов в Литве живет да прозвался царем...
В избу вошел Шаховской; за ним - "царевич Петр", молодой, с рябым плоским лицом и злыми глазами.
- Здорово, воевода побитой! - хрипя от опоя, сказал он. - А ну, погляжу, каков ты есть!
- Каков был, таков и есть, - всматриваясь в него, медленно проговорил Иван. - А ты вот звался Илейкой, а нынче Петром стал. Или не так?
- Признал, черт!.. На Волге в стругу вместе были!.. Теперь гуляю... Девять воевод казнил... А иду я за холопов и меньших людей против больших и лучших...
- Ты-то? - Болотников окинул взглядом его дорогой, залитый вином кафтан и сказал: - Ну, гуляй, гуляй!..
В избу набивались "воры", - туляки, алексинцы, калужане, иноземцы из тех, что перешли к Болотникову от воевод.
Шаховской заговорил, сутулясь и тряся темной бородой с белым островатым клином:
- Людей в Туле с двадцать тысяч будет, а запасу хватит на месяц, не боле. Из Литвы помочь все не идет. Надобно посылать к государю гонца, Иван Исаич.
- Вестимо, гонца! - закричали "воры". - А сказывать ему так: "Пущай приходит каков ни есть Димитрий!.. От рубежа до Москвы - все наше!.. Приходил бы и брал, только б избавил нас от Шуйского!.."
- А в Москве будет добра много! - крикнул "Петр" и повалился на лавку.
- Ну так, - сказал Болотников, - посылай, князь, гонца!..
5
- Эй, воры! Винитесь царю-у-у!
- Царь птицам орел, да боится сокола, а ваш царь - тетерев, где ему против нашего сокола лёт держать?!
Болотников стоит на стене.
Летят озорные бранные присловья.
Мелькают за рекой шапки иноземных войск.
Иногда просвистят оттуда хвостатые стрелы и вопьются в землю, дрожа, как живые.
- Поберегись, Иван Исаич! - окликнут Болотникова. - За кожею панциря нет!..
- Эй, воры! Винитесь! Государь вас пожалует!
- Царь Борис мудренее его был, а и того скоро не стало!..
Пушки бьют по стене: ядро подле ядра. Скачут по полю чуваши: в зубах - стрела, узда навита на пальцы. Кони у них с подрезанными ноздрями, с крепкими копытами.
- Глядите, - говорит Иван, - караулы б у вас днем и ночью были частые. - И, задумчивый, хмурый, сходит со стены.
Ночами светлят небо костровые зори царского стана. Прибегают из-за реки люди: "У нас-де в полках гульба; ратные женок держат и воевод побить грозятся..." А в городе голод. Торговые люди ходят по домам, смущают посадских: "Сдавал бы воевода Тулу. Пропадут ваши головы за боярами голыми. А хлеба не станет - приходите к нам мы дадим..."
Еще одного гонца послали к "Димитрию" в Польшу - Заруцкого. Он достиг Стародуба, но дальше не поехал и остался там. Какой-то человек появился в городе. Товарищи его стали распускать о нем всякую небыль. Стародубцы взяли их и отхлестали розгами. Тогда один из них закричал: "Ах вы, дурачье! Кого бьете? Поглядите-ка на своего царя, как вы отделали его!.. Прибежал Заруцкий и поклялся, что узнаёт Димитрия. Стало одним "государем" больше. Это про него говорили потом: "Все воры, которые назывались именем царским, были известны многим людям, а сего вора отнюдь никто не знал, неведомо откуда взялся". Это был будущий Тушинский "вор".
А в Тулу пробирались люди, говорили: "По всей земле стала смута. Соберутся крестьяне и выберут себе царя: то - мужика-лапотника, то - сына боярского, а есть царевичи: Мартынка, Ерошка, царевич Непогода, царевич Долгие Руки и царевич Шиш..."
Из Самбора от Молчанова получилась грамота. Ее стали читать на площади. "Воры" затаили дух.
"Будь ты, Шаховской, Димитрием, - писал Молчанов. - Я-то думаю сделаться добрым помещиком и жить в Польше. Пущай выдает себя за Димитрия тот, кому будет охота, а я более не царевич и быть таким не хочу".