— В минуты трудные… А они были у нас?
— Верно! Даже трудных минут не было, а мысли бывали всякие.
Юлечка встрепетнулась:
— Ребята! Девочки!… Я очень, очень хочу знать… Я чувствовала, что вы все меня… Да, не любили в классе… Говорите прямо, прошу. И не надо жалеть и не стесняйтесь.
Глаза просящие, руки нервно мнут подол платья.
Генка сказал:
— А что, друзья мы или нет? Давайте расстанемся, чтоб ничего не было скрытого.
— Не выйдет, — заявил Игорь.
— Не выйдет, не додружили до откровенности?
— А если откровенность не понравится?…
— Ну, тогда грош цена нашей дружбе.
— Я, может, не захочу говорить, что думаю. Например, о тебе, — бросила Генке Натка.
— Что же, неволить нельзя.
— Кто не захочет говорить, тот должен встать и уйти! — объявила Юлечка.
— Об ушедших говорить не станем. Только в лицо! — предупредил Генка.
— А мне лично до лампочки, капайте на меня, умывайте, только на зуб не пробуйте. — Сократ Онучин провел пятерней по струнам. — Пи-ре-жи-ву!
— Мне не до лампочки! — резко бросила Юлечка.
— Мне, пожалуй, тоже, — признался Игорь.
— И мне…— произнесла тихо Вера.
— А я переживу и прощу, если скажете обо мне плохое, — сообщил Генка.
— Прощать придется всем.
— Я остаюсь, — решила Натка.
— Будешь говорить все до донышка и открытым текстом.
— Не учи меня, Геночка, как жить.
— С кого начнем? Кого первого на суд?
— С меня! — с вызовом предложила Юлечка.
— Давайте с Веры. Ты, Верка, паинька, с тебя легче взять разгон, — посоветовал Игорь.
— Ой, я боюсь первой!
— Можно с меня, — вызвался Генка.
— Фратеры! — завопил плачуще Сократ. — Мы же собрание открываем. Надоели и в школе собрания!
Эх, дайте собакам мяса,
Авось они подерутся!
Дайте похмельным кваса,
Авось они перебьются!
— Заткнись!… Ничего не таить, ребята! Всем нараспашку!
— Собрание же, фратеры, с персональными делами! Это надолго! Вся ночь без веселья!
Генка встал перед скамьей:
— Господа присяжные заседатели, прошу занять свои места!
Генка нисколько не сомневался в себе — в школе его все любили, перед друзьями он свят и чист, пусть Натка услышит, что о нем думают.
7
Зоя Владимировна поднялась со своего места, иссушенно-плоская, негнущаяся, с откинутой назад седой головой, на посеревшем, сжатом в кулачок лице — мелкие, невнятно поблескивающие глаза.
— Вы против школы поднялись, Ольга Олеговна, а с меня начали. Не случайно, да, да, понимаю. И правы, трижды правы вы: та школа, которой вы так недовольны сейчас, та школа и я — одно целое. Всю школу, какая есть, вам крест-накрест перечеркнуть не удастся, а меня… Меня, похоже, не так уж и трудно…
Ольга Олеговна не перебивала и не шевелилась, сидела в углу, подавшись вперед, глазницы до краев залиты тенями. И шелестящий голос Зои Владимировны:
— Вы, наверно, помните Сенечку Лукина. Как не помнить — намозолил всем глаза, в каждом классе по два года отсиживал и всегда норовил на третий остаться. Только о нем и говорили, познаменитей Судёнцевой была фигура. Как я тащила этого Сенечку! За уши, за уши к книгам, к тетрадям, по два часа после уроков каждый день с ним. Подсчитать бы, какой кусок жизни Сенечка у меня вырвал. И сердилась на него и жалела… Да, да, жалела: как, думаю, такой бестолковый жизнь проживет? Двух слов не свяжет, трех слов без ошибки, не напишет, страницу прочитает — пОтом обольётся от натуги. Не закон бы о всеобщем обучении, выпихнули бы Сенечку из школы на улицу, а так с натугой большой вытянули до восьмого класса. И вот недавно встретила его… Узнал, как не узнать, улыбается от уха до уха, золотой зуб показывает, разговор завел: «Чтой-то у вас, Зоя Владимировна, пальтецо немодно, извиняюсь, сколько в месяц заколачиваете?… Я ныне на тракторе, выходит, вдвое больше вас огребаю — мотоцикл имею, хочу дом построить…» Он же радовался, радовался, что не такой, как я! И правда, мне завидовать нечего. По шестнадцать часов в сутки работала год за годом, десятилетие за десятилетием, а что получила?… Болезни да усталость. Ох как я устала! Нет достатка, нет покоя. И уважения тоже… Почтенная учительница, окруженная на старости лет любовью учеников только в кино бывает. Но, думалось, есть одно, чего отнять нельзя никакой силой, никому! — вера, что не зря жизнь прожила, пользу людям принесла, и немалую! Как-никак тысячи учеников прошли через мои руки, разума набрались. Считают, для человека самое страшное быть убитым. Но убийцы-то могут отнять только те дни, которые еще предстоит прожить, а прожитых дней и лет никак не отнимут, бессильны. Но вы, Ольга Олеговна, все прошлое у меня убить собираетесь, на всем крест ставите!