Рев, крики, ругань, топот, удары плетей — все слилось в общий гул. Кого в стаде больше — людей или скота? Иные ведут коров на веревках, другие гонят всей семьей, третьи просто идут. Пестрое полчище широко движется на просохший берег Варюшииа оврага.
Мы с Ванькой подгоняем сзади. Коровы, спущен-, ные с привязи, мечутся, озоруют, бодаются, а некоторые, задрав хвосты, удирают обратно. То и дело приходится бегать за ними. Зло берет, когда не удается догнать. Я шепотом ругаюсь, мне самому страшно от моей матерщины, хочется закинуть кнут, дубинку и бежать, куда глаза глядят. Но в такие минуты, как нарочно, подходят бабы, дают лепешки, яйца, куски пирога с капустой. Уже некуда класть, и я наспех сую за пазуху. Чувствую, как тяжело мне не только бегать, но и ходить. При погоне за коровами у меня из‑за пазухи и из карманов валятся лепешки, яйца, падают в грязь. Ванька, бегает не меньше моего. Лицо у него злое, но когда сходимся вместе, он улыбается, ободряет меня.
— Ты много не бегай. Черт с ними. Это первый день. Еще два дня — и привыкнут.
Дядя Федор — впереди стада. Он идет там с мужиками. Он не бегает за коровами. Лишь изредка слышится его окрик: «Ку–д-да!»
Наконец передние коровы остановились у Варюшина оврага. Мы подгоняем отстающих. Нам помогают мальчишки, девчонки. Вот и последние коровы подошли. Почти со всех сняли веревки. Кто напоследок хлестнул свою, кто погладил. Люди вышли из стада. Они поодаль, в кучках, разговаривают. Некоторые, зная смирный характер своей коровы, отправились домой. Но рев не прекращается. Что‑то мрачное слышится в нем. И этот ветер, холодный, резкий, казалось, иглами стреляет в глаза. Запахи оттаявшей земли, навоза, перегнившей травы на луговине. Весенняя сырость…
Ванька подошел ко мне. Он весело рассказывал, кто что ему дал. Вынул сдобную лепешку. Гладит ее, нюхает, намеревается откусить, но снова кладет за пазуху.
— Это братишке. Три года ему. Белый, как барашек. Люблю его.
А я кому дам подарки? Всех перебрал — некому. Мать? Мне вспомнилось ее страдальческое лицо, когда она подошла ко мне возле церкви. Мать! Люблю ли я ее? Не знаю. Отец — тот другое дело. Хотя он мне и дает книги и вместе с ним читаем, я его не люблю. Это он виноват, что мы бедные.
Ванька зовет меня к толпе мужиков. Они стоят на берегу оврага. Среди них кузнец Самсон и богомол, друг моего отца, Василий, по прозвищу «Госпомил». Они спорят. Там же увивается сосед наш — Иван Беспятый. Нетрудно догадаться, что разговор идет о японской войне. Как сойдутся, только об этом и крик. Или о земле. Спорам этим нет конца.
— Пойдем послушаем! — зовет Ванька.
— Коровы убегут.
— Убегут — приведут, — пояснил он мне. — Первый день нам ничто.
— Если ничто, пойдем.
Только издали, сквозь коровий рев казалось, что мужики молчат. Когда мы подошли ближе, то убедились, что они кричат. И не только Самсон с Василием, но и староста, и писарь Апостол, и десятский Шкалик. Шкалик смеется:
— Эт–та, бают, прошлый год царь‑то по фабричным из пушек прямо трахнул!
Против Шкалика дядя Василий. У него одутловатое, красное лицо. Он спокойно объясняет:
— Царь все могёт.
— Могёт?! — злится кузнец Самсон. — Как же могёт он стрелять в людей? Кто такую власть дал?
Василий переступил с ноги на ногу.
— Царь вроде бога на земле. Что хоть может сотворить!
— А «не убий»? Что твоя библия на это?
— Библия — книга книг, — ответил Василий Воспомил, — все в ней, как в нотах. Десять заповедей даны Моисею на горе Синай. Брата убивать нельзя, а бунтовщиков сам бог возле вавилонской башни повалил тыщи. Не бунтуй! Все по библии применимо, куда ни поверни.
— Повернул бы я твою библию, — вспылил кузнец, но ему не дал договорить Шкалик. Он все хихикал, маленький такой, щупленький.
— О земле, Василий, скажи. Нет, слышь, хотенья у старухи барыни нам исполу землю сдать. Слышь, кокшайским отдает.
— Власть над землей дана ей от царя, — пояснил Василий.
— Власть‑то власть! — завертелся Шкалик. — А земля, по–твоему, чья?
Он круто остановился против Василия. В глазах у него забегали лукавые огоньки.
— Чья? — спокойно переспросил Василий. — Ишь, хитрый! Земля господня. Как он ее сотворил…
— Ага! — подхватил Шкалик, заметив улыбки мужиков. — Господня? Сотворил? А дворянка, коя живет в городе и не сдыхает, она что сотворила?
— Имеющий уши, да слышит! — улыбнулся и Василий. — Только не всякое ухо с понятьем. Кто барыня? Госпожа. Кто землю сотворил? Господь. Вот и есть они сродственники!
От такого ответа Шкалик даже взвизгнул: